«Bosh! [Чушь!]» – сказал на это Ван.

«Вот именно, его тоже освистали наемные писаки-капюшонники в гораздо более старых Амстердамах, и посмотри, как триста лет спустя каждый попка-дурак из поп-группы копирует его! Я и сейчас думаю, что не лишена дарования, но, кто знает, не путаю ли я верный подход с талантом, который не даст и ломаного гроша за правила, выведенные из искусства прошлого».

«Что ж, по крайней мере ты это понимаешь, – сказал Ван, – и ты подробно изложила все это в одном из своих писем».

«Я как будто всегда чувствовала, к примеру, что актерская игра должна быть сосредоточена не на “характерах”, не на тех или иных “типах”, не на фокусе-покусе общественной темы, а исключительно на индивидуальной и неповторимой поэзии автора, поскольку драматурги, как показал величайший из них, ближе к поэтам, чем к романистам. В “реальной” жизни мы случайные создания в абсолютной пустоте – если, конечно, мы сами не создатели-художники; но в хорошей пьесе я чувствую себя автором, чувствую, что допущена советом цензоров, я чувствую себя в безопасности, передо мной только дышащая чернота (вместо нашего Времени с его Четвертой Стеной), я чувствую себя в объятиях озадаченного Уилла (он думал, что обнял тебя) или намного более нормального Антона Павловича, всегда страстно любившего длинные черные волосы».

«Об этом ты тоже писала мне как-то».

Начало сценической жизни Ады в 1891 году совпало с завершением двадцатипятилетней карьеры ее матери. Мало того, обе сыграли в чеховских «Четырех сестрах». Ада получила роль Ирины на скромной сцене Якимской Академии Драмы в несколько урезанной версии пьесы, в которой, к примеру, сестра Варвара, болтливая «оригиналка» (как называет ее Маша), только упоминается, но не появляется, так что этот спектакль мог бы называться «Три сестры», как его и окрестили в местных рецензиях, из тех, что позанятнее. Марина же исполнила (несколько расширенную) роль монахини в толково снятой кинематографической версии пьесы; и картина, и Марина удостоились немалого числа незаслуженных похвал.

«С того дня, как я решила стать актрисой, – сказала Ада (приводим выдержки из ее записок), – меня преследовала Маринина заурядность, au dire de la critique, которые либо не замечали ее, либо сваливали в общую могилу с другими “подходящими участниками”; а если ей доставалась более заметная роль, гамма оценок расширялась от “топорно” до “чутко” (высшая похвала из когда-либо полученных ею). И вот она, в самый деликатный момент моей карьеры, принялась множить и рассылать друзьям и недругам такие раздражающие отзывы, как: “образ истеричной монахини удался Дурмановой на славу, превратившей по сути статичную и эпизодическую роль в – et cetera, et cetera, et cetera”. Разумеется, кинематограф не знает языковых проблем, – продолжала Ада (и Ван скорее проглотил, чем подавил зевок). – Марина и еще трое из мужской части актеров не нуждались в том превосходном doublage, без которого не могли обойтись прочие исполнители, не владеющие русским; наша же ничтожная якимская постановка располагала лишь двумя русскими: Альтшулером (протеже Стана) в роли барона Николая Львовича Тузенбаха-Кроне-Альтшауера, да мной в роли Ирины, la pauvre et noble enfant, которая в одном действии служит телеграфисткой, в другом – в городской управе, а в конце становится школьной учительницей. Речь остальных актеров являла собой мешанину акцентов – английского, французского, итальянского. Кстати, как по-итальянски сказать “окно”?»