Cher ami,

Nous fûmes, mon mari et moi, profondément bouleversés par l’effroyable nouvelle. С’est à moi – et je m’en souviendrai toujours! – que presqu’à la veille de sa mort cette pauvre fille s’est adressée pour arranger les choses sur le Tobakoff qui est toujours bondé, et que désormais je ne prendrai plus, par un peu de superstition et beaucoup de sympathie pour la douce, la tendre Lucette. J’étais si heureuse de faire mon possible, car quelqu’un m’avait dit que vous aussi y seriez; d’ailleurs, elle m’en a parlé elle-même: elle semblait tellement joyeuse de passer quelques jours sur le «pont des gaillards» avec son cher cousin! La psychologie du suicide est un mystère que nul savant ne peut expliquer.

Je n’ai jamais versé tant de larmes, la plume m’en tombe des doigts. Nous revenons à Malbrook vers la mi-août. Bien à vous,

Cordula de Prey-Tobak

Ван,

Нас с Андреем глубоко тронули дополнительные сведения, сообщенные тобой в дорогом (т. е. потребовавшем доплаты за порто-марку!) письме. Мы уже получили через г-на Громбчевского записку Робинзонов, которые не могут простить себе, бедные благонамеренные друзья, что дали ей те пилюли от морской болезни, чрезмерная доза которых вкупе с крепким спиртным, несомненно, ослабила ее способность к выживанию – если она изменила свое решение в холодной и темной воде. Не могу выразить, дорогой Ван, как я несчастна, тем более что мы никогда представить себе не могли в парках Ардиса, что такое несчастье может существовать.

Единственная моя любовь,

Это письмо никогда не будет послано. Оно будет лежать в стальном ящике, погребенное под кипарисом в саду виллы «Армина», и когда его случайно найдут полтыщи лет спустя, никто не узнает, кем оно написано и кому предназначалось. Я бы никогда не стал его писать, если бы твоя последняя строчка, твой горестный вскрик, не был бы моим криком триумфа. Бремя этого волнения, должно быть [остальная часть предложения оказалась уничтоженной ржавым пятном, когда в 1928 году ящик с письмом был выкопан из земли. Далее следует: ] обратно в Штаты, я пустился в диковинные поиски. В Манхэттене, в Кингстоне, в Ладоре и во многих других городах я преследовал картину, которая для меня [сильно потускневшее место] на корабле, от одного зала к другому, каждый раз находя новый предмет для упоительной пытки, новую конвульсию красоты в твоей игре. Это [неразборчиво] сокрушительное опровержение мерзких снимков мерзкого Кима. С артистической и ардизиакальной точки зрения лучшая сцена – одна из финальных, когда ты босиком идешь за Доном, уходящим по мраморной галерее навстречу своей гибели, к эшафоту укрытого черным балдахином ложа Донны Анны, вокруг которого ты порхаешь, моя бабочка зегрис, поправляя комично обвисшую свечу, шепча на ухо нахмуренной госпоже советы столь же восхитительные, сколько и напрасные, а потом смотришь поверх мавританской ширмы и вдруг заливаешься таким естественным, беспомощным и прекрасным смехом, что невольно задаешься вопросом, может ли какое-либо искусство обойтись без этого эротического вздоха потешающейся школьницы? И подумай только, бледная испанская аврора, что твоя волшебная шалость длилась в общей сложности (как я установил с помощью секундомера) всего одиннадцать минут, сложившихся из нескольких двух-трехминутных сцен!