«Можно придти теперь?» – спросила Люсетта.

«Я не один», ответил Ван.

Последовало недолгое молчание, затем она повесила трубку.

После его бегства она осталась зажатой между уютными Робинзонами (Рейчель со своей большой дамской сумкой немедленно протиснулась к освобожденному Ваном месту, а Боб переместился в ее кресло). Из-за определенного рода pudeur она не сказала им, что актриса (замысловато и мимолетно означенная в «восходящем» списке имен в конце фильма как Тереза Зегрис), заполучившая небольшую, но важную роль роковой цыганки, была той самой белокожей гимназисткой, которую они могли видеть в Ладоре. Робинзоны пригласили Люсетту выпить по стаканчику коки – прозелиты трезвенности – в их каюте, оказавшейся тесной, душной и плохо изолированной – было слышно каждое слово и еще хныканье двух детей, которых укладывала спать бессловесная, измученная морской болезнью нянька, уже так поздно, так поздно, – нет, не дети, а, возможно, еще совсем юные и очень разочарованные молодожены.

«Мы понимаем, – сказал Роберт Робинзон, подходя к портативному холодильнику за новой порцией напитков, – мы прекрасно понимаем, что доктор Вин полностью поглощен своей За Мечтательной Работой – лично я порой жалею, что вышел в отставку, – но как вы полагаете, Люси, – прозит! – не согласится ли он пообедать завтра с вами и нами и, может быть, с еще Одной Парой, встреча с которой несомненно доставит ему удовольствие? Следует ли миссис Робинзон послать ему формальное приглашение? Не согласитесь ли вы тоже подписать его?»

«Я не знаю, я очень устала, – сказала она, – и этот рок-н-ролл становится все хуже. Пожалуй, я заберусь в свою каморку и приму вашу “Упокойку”. Да, конечно, давайте пообедаем, все вместе. Так кстати пришлось это отличное холодное питье».

Опустив перламутровую трубку в ее люльку, она переоделась в черные штаны и лимонного цвета блузу (приготовленная на завтрашнее утро одежда), тщетно поискала обычный, без каравеллы или герба, лист писчей бумаги, вырвала форзац из «Дневника» Херба и попыталась придумать что-нибудь забавное, безобидное и остроумное для предсмертной записки. Но она спланировала все, кроме этой записки, и потому разорвала свою пустую жизнь пополам и бросила части в ватерклозет. Она наполнила стакан мертвой водой из скованного цепью графина, проглотила одну за другой четыре зеленые пилюли и, посасывая пятую, пошла к лифту, который мгновенно поднял ее из трехкомнатных апартаментов прямиком к красной ковровой дорожке бара на прогулочной палубе. Там двое похожих на слизняков молодых людей как раз сползали с высоких красных стульев, напомнивших поганки, и старший из них сказал другому, когда они направились к выходу: «Можешь дурачить его светлость, дорогуша, но не меня, о нет».