Она выпила «казацкую чарку» водки «Класс», гадкого и дешевого, но крепкого пойла; выпила вторую; и едва смогла проглотить третью, потому что все вдруг чертовски быстро поплыло перед глазами. Плыви, как чорт, прочь от акул, Тобакович!

Она не взяла с собой сумочку и едва не упала со своего нелепого выпуклого сиденья, роясь в карманах блузки в поисках случайной банкноты.

«Пора в постельку, – сказал бармен Тоби с отеческой улыбкой, принятой ею за плотоядную ухмылку. – Пора спать, мисс», повторил он и похлопал ее по не защищенной перчаткой руке.

Люсетта отшатнулась и заставила себя ответить отчетливо и надменно:

«Мистер Вин, мой кузен, заплатит вам завтра и вышибет ваши фальшивые зубы».

Шесть, семь, нет, больше, около десяти крутых ступенек наверх. Dix marches. Ноги, руки. Dimanche. Déjeuner sur l’herbe. Tout le monde pue. Ma belle-mère avale son râtelier. Sa petite chienne, после чрезмерных упражнений, дважды сглатывает и тихонько блюет розовым пудингом на пикниковую nappe. Après quoi она ковыляет прочь. Чортовы ступеньки.

Чтобы одолеть лестницу, ей пришлось обеими руками хвататься за поручни и подтягивать себя, как груз. Рывками, согнувшись, она тяжело и сосредоточенно, как калека, взошла наверх. Выбравшись на открытую палубу, она почувствовала напор черной ночи и подвижность своего случайного крова, который собиралась покинуть.

Хотя она никогда прежде не умирала – нет, Виолетта, не замирала – на такой высоте, перед таким наслоением теней и змеевидных бликов, она почти без плеска вошла в угодливо изогнувшуюся ей навстречу волну. Этот идеальный конец был испорчен тем, что она одним быстрым движением инстинктивно всплыла на поверхность – вместо того, чтобы отдаться под водой своей сдобренной наркотиком усталости, как она замышляла сделать в свою последнюю ночь на берегу. Глупышка не отладила технику самоубийства, в отличие, скажем, от свободно падающих парашютистов, упражняющихся в этом постоянно в стихии другой главы. Из-за громоздившихся вокруг валов и оттого, что она не знала, в какую сторону смотреть сквозь брызги и тьму и из-за собственных тентакливых – т, а, к, л – прядей, Люсетта не могла разглядеть огней лайнера, легкопредставимую многоочитую гору, мощно удалявшуюся от нее в своем бесстрастном торжестве. Затерял свою следующую заметку.

Нашел.

Небеса тоже были бесстрастны и темны, а ее тело, ее голову, и особенно эти чортовы штаны, облепившие ноги, казалось, пронизывал Oceanus Nox, n, o, x. При каждом шлепке и всплеске холодной дикой соли («Холодная Соленая») она вздымалась вместе с анисовой тошнотой, и все круче, хорошо, пусть крепче, коченели ее руки и шея. Когда она начала терять сознание, то сочла нужным сообщить веренице удаляющихся Люсетт – с тем, чтобы они без конца передавали это сообщение в регрессии обманчивого хрусталя, – что смерть представляет собой лишь более полный набор бесконечных фракций одиночества.