После того как Флинт получает собственную секцию телевизоров, дело идет намного более гладко. Но это все равно изнурительная работа. Я не представляю себе, как Куратор делает ее почти в одиночку – пусть она и богиня. Не говоря уже о том, что – судя по тому, что соседний зал полон исписанных амбарных книг, – она занимается этим чуть ли не целую вечность, притом без выходных.

Это уму непостижимо.

В шесть с чем-то возвращается Хезер, чтобы сменить двоих из нас. И остаток вечера и ночи мы сменяем друг друга.

Когда около пяти утра настает наш с Хадсоном черед отдохнуть, мы с трудом поднимаемся по лестнице и на пару часов ложимся в кровать. Но после всего этого непрестанного глядения в экраны я не могу заснуть – даже после того, как обвиваю рукой талию Хадсона и прижимаюсь к нему.

Закрыв глаза, я все еще вижу то, что происходит в мире, – и хорошее, и плохое. Я понимаю, что это жизнь, что дерьмо случается в мире каждый день, я особенно хорошо усвоила это после последних двенадцати часов, когда на меня обрушилось столько всего.

Столько всего плохого. Столько всего хорошего. Столько всего… столько всего.

Мне казалось, что я контролирую себя и смотрю на эту работу трезво, но теперь, когда я закрываю глаза, все эти образы мелькают, мелькают передо мной снова и снова.

Это тяжело. Возможно, даже слишком тяжело.

Похоже, все остальные справляются с этим – даже Хезер после небольшого отдыха, – но все остальные не являются горгульями.

Всю жизнь мои родители говорили мне, что во мне слишком много эмпатии, что мне надо научиться отпускать некоторые вещи, оставлять их в прошлом. Но у меня это никогда не получалось – даже до того, как я узнала, что я горгулья. Я знаю, что некоторые люди умеют встряхиваться и жить дальше, когда случается что-то плохое, и я их не сужу. В конце концов, большей их части это нужно просто для того, чтобы выжить.

Но сама я не могу этого сделать. Горгулья во мне хочет исправить каждую несправедливость, желает защитить всех тех, кто не может защитить себя сам.

Это невыполнимо – а если бы я смогла добиться того, чего хочу, это бы нарушило баланс в мире. Я понимаю это, правда понимаю. Но не могу притвориться, будто я этого не жажду, особенно после того, как я столько часов просидела в этом зале, записывая столько всего плохого – и не записывая еще больше.

Это определенно одна из самых трудных вещей, которые мне когда-либо доводилось делать.

Несмотря на теплый воздух, проникающий в открытую балконную дверь, мне очень зябко, я промерзла до костей и прижимаюсь к Хадсону. Он погружен в полудрему, но, должно быть, ощущает мою дрожь, потому что поворачивается и обнимает меня, так что моя голова ложится на его бицепс, а сама я наполовину оказываюсь на его груди.