Воин выше поднял факел, разгоняя скопившийся клочьями мрак, и невольно остановился. То, что он поначалу принял за грубость стен, теперь представилось ему множеством символов, струящихся по серому камню. Литера за литерой, письмена сливались в причудливую вязь, которая, как уразумел Дар, с каждым локтем уходила чуть глубже в пещеру. Грот больше не казался глухим. Нынче он говорил с путниками, радушно предлагая ночлег.

И каждый символ пел. Тихо - так, что людина без дара небожителей и не поймет. Да и зачем ему? А вот ворожебник разумел бы слово.

То была охоронная ворожба, которая предупреждала всяк сюда входящего о силе и мощи живущего под ее защитой народа. И увлекала медленно внутрь пещеры. Шептала, думы дивные навевая. Мороком сыпала щедро. И вот уже воину не разобрать, где - явь, а где - навороженное...

Дар понял, что мысли его стали путаться. Сталкиваться друг с другом, будто бы браги отпившие, да вытягивать из души такое, о чем хотелось позабыть...

И внезапно из глубин памяти стали всплывать знакомые картинки.

Степняк думал уж, будто позабыл тот день. Надеялся, проклятие отняло что память, рожденную в Лесных Землях, что эту, степную. И ведь продал он душу за покой, пусть и временный, а вновь пылает она болью не пережитой...

...И вокруг него словно бы не холод земляного грота, а жар Степи, в которой он, еще человек, проживает последние годины...

Гнедой, что шел под воином, взволнованно бил копытом сухую желтую землю, чуя смрад тлеющих тел. И страшно ему было, да только хозяина он боялся всяк сильнее.

Ашан обернулся.

В облаке пыли, что который день гоняло по пустыне сухим ветром, шла повозка. А на ней, повозке той, в белых саванах лежали два тела: его Жайна с младенцем.

Дитяти он не дал назвища. Ни степного, ни лесного. Боялся. Думал, как назовет малечу, так и не сдюжит. А так - дитя и дитя. Словно бы не по-настоящему это все...

Второй сын Хана спешился.

Он оставлял Жайну скоро, словно бы страшась того, что у него не хватит воли выполнить данный ночью обет. Словно боялся, что придет она к нему во сне, да и упросит не принимать на душу проклятье...

А оттого и понесся с захоронений глубоко в пустыню, где сыскал шкуру степной гадюки. Клыки дикого волка взял с собой - то ж старый Хан одарил ими, когда сына второго именем зверя называл.

Гриву отнял у скакуна своего гнедого. Да перо орла не позабыл.

Разделил дары по-над четырьмя частями света, улегся меж ними.

Ждать стал.