Кровь забурлила, Стас почувствовал, как по венам побежали пьянящие радужные пузырьки: «Я сам себе закон. Что выше моего желания? Кто этот цензор, шепчущий «нельзя»? К черту приличия, к чертям рабство! Что мне условности? Кто усомнится в моем праве на нее, – враг мне. Плевать! Хочу … будь, что будет».

* * *

«Свадьба. С детства представлялось: белое платье, череда празднично украшенных повозок, горсти щедро рассыпаемого над головой зерна, бабки, выводящие скрипучим многоголосьем:

Ой, сівы конь бяжыць,

На ім бела грыва.

Ой, спанаравілась,

Ой, спанаравілась

Мне тая дзяўчына…

А рядом, рука об руку, он, пока не проявившийся толком из смутных девичьих грез, но точно – высокий, надежный, родной…

Сколько слез пролилось за эти бессонные ночи? Хотела даже утопиться, но жалко стало себя, свою бессмертную душу, Софью, которая за эту неделю постарела на десяток лет».

Ганна смотрела на пьяную орущую кучу чужих людей, которых и мысли никогда не было пригласить в дом – брезгливо, а вот, поди ж ты, гости на ее свадьбе. Ушлепки, бородатые, неряшливые, наглые, с такими же противными тетками, как сами.

Перебравший Юзик, слегка покачиваясь, встал с длинной лавки, сооруженной Васькой наспех из двух табуретов и доски, оторванной от сарая, по укоренившейся привычке зыркнул налитым глазом на золотые часы и, вальяжно хрюкнув, загундосил:

– Мне эта! Хочу сказать! Ты, Ганка, девка справная, фигуристая, сиси-писи, все дела! А чо? Правда ж…

Весь комитет бедноты в полном составе, с женами и многочисленными босыми отпрысками, дружно заржал. Со всех сторон посыпались сальные шуточки.

– Василь Петрович, а Юзик-то на твою, нябось, вока положыу! Держи, таго… ухо востро!

– А хрен еще острее!

– Юзик, ци прауда, што у цябе, як у каня?

– Бабка Базылиха казала. Ого!

– Тольки не стаить!

– Га-га-га!!!