Тошнило желчью, не ела несколько дней, и, такая незадача – прямо в красный угол. Корчилась, изгибаясь, выдавливая из себя всю скопившуюся ненависть к проклятому жениху, к его вонючей шобле, к себе, согласившейся, изнасиловавшей себя ради спокойной жизни. Хата вращалась, что та заезжая полоцкая карусель на ярмарке. Зазвенело в ушах, слышала только ревущую Софью: «Прости меня, доченька! Прости! Ганночка! Дура я старая! Дура!» – и истерический, даже не смех, визг беснующегося красного хоровода вспотевших морд.

– И-и-и-и!!! Га-га-га!!! Хр-р-р-р!!! Ох-о-о-о!!! Хэх-эх-эх!!! Га-га-га!!! Ух-ух-ух!!!

Глава пятая По ту сторону себя (1942)

Глава пятая

По ту сторону себя

(1942)

Вашкевич привычно забросил ногу на ногу, с наслаждением пускал горьковатый дым папиросы вверх, к грязному потолку рабочего общежития, в которое разместила их с Владкой эвакуационная комиссия. Смотрел, как жена ловко пакует в портфель деликатесы, сбереженные каким-то чудом в тяжкой дороге из Минска сюда, на Урал.

Влада же по своему обыкновению бурчала что-то себе под нос. Прислушавшись, можно было понять, что сейчас тревожило эту дородную, широкой кости, женщину.

– …Тоже мне придумали…какой такой юбилей?… Почему спешка… Бросив в объемистый портфель что-то завернутое для сохранности в три слоя местной заводской газетенки, она не выдержала и, совершенно по-бабьи всплеснув руками, плюхнулась широким тазом на шаткий венский стул и расплакалась.

– Миш, может, черт с ней? С Москвой этой? Чует сердце… Как только телеграмма эта правительственная пришла, так все, душа не на месте. Ты ж не мальчик, насмотрелся за жизнь, как бывает. Сколько друзей… писатели эти твои, поэты – сколько их сгинуло вот так? Вызвали. И все! Нет человека.