Когда в камеру приводили заключённых, и они видели, что я нахожусь в камере один, они отводили взгляд, у них зарождались сомнения: почему меня не расстреливают, если меня, действительно, надо было расстрелять? Они даже перешёптывались между собой. Потом уже и из других камер стали запрашивать, не сидит ли у нас в камере Шалва Амиреджиби. Я им ответил сам, что Амиреджиби – это я, что Шалва – мой брат, и что его нет в тюрьме. ЧК распространяет ложную информацию о его аресте.

«Дай Бог тебе счастья! – отвечали мне, – Мы так и знали, что это их грязная провокация.» Да и в камере на меня стали смотреть по-другому, а то я был в таком состоянии, что боялся даже к двери подойти, как бы они не подумали ничего дурного. Чекисты хотели дискредитировать нас, но их план провалился. Вскоре и другие камеры узнали правду, и эта новость быстро распространилась по всей тюрьме.

Шалву знали почти все, кто хоть как-нибудь был связан с восстанием. И в его адрес я ни от кого не услышал ни единогоупрека.

А со стороны ЧК в отношении меня продолжалось все то жесамое. Я видел, что меня всё ещё не собирались расстреливать, и что эта игра затянется ещё надолго. Но имя Шалвы никак не пострадало, больше никто уже не верил этим слухам. Ребята из соседних камер все чаще спрашивали меня: «Ну, что, тебя еще нерасстреляли?» Я им отвечал: «Еще нет, меня попрежнему хотятвыдать за Шалву.»

В тот четверг, ночью из нашей камеры забрали десять человек. Никто не произнёс ни одного слова. Мы все сидели молча, опустив головы и, наверное, думали о будущем четверге. Каждая изтаких ночей оставляла ещё одну глубокую рану в наших сердцах. Из камеры снизу до нас глухо, еле доносились звуки пения. В тойкамере сидели рядовые сторонники восстания, они не были приговорены к расстрелу. Из соседней камеры кто-то крикнул: «Парни! Если уж нам суждено умереть, то лучше это сделатьс песней, чем со слезами! Дайте и нам послушать, как вы там поёте!» Один из поющих встал у окна и запел изумительным голосом. От этого голоса по всему телу мурашки забегали. Сначала онпел один. Из закрытого двора эхо, наверное, долетало и до города. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехскаятюрьма. И ты, Грузия изумрудная, и небо над тобой бирюзовое». Песню подхватили и другие его сокамерники, и все вместе онизапели припев: «Во сне я видел, как Грузия утопала в море крови, её разодранный флаг развивался над Коджори»[12] Постепенно песню подхватили и другие. Песню пела уже всятюрьма, все хотели перекрыть доносящиеся из подвалов звукивыстрелов. Этой песней провожали идущих на расстрел. Мыпо ходу учили слова и пели вместе с остальными. От этого насердце будто становилось легче.