Сначала меня поместили в угловую камеру на первом этаже. На второй день меня осудили и приговорили к расстрелу за контрреволюционную деятельность, и за пособничество в подготовке восстания. Странное это было обвинение: если я содействовалвосстанию, то я должен был уж и участвовать в нем. Хотя, какоеэто имело значение. Расстрел? Пусть будет расстрел, мать вашу…!После суда меня перевели в другую камеру, там было около двадцати человек, отсюда хорошо был виден двор. Стены камерысплошь были покрыты следами от пуль. Когда я спросил, откудаэти следы, мне рассказали следующую историю: «В этой камересидел князь Мухранский. Его приговорили к расстрелу по томуже обвинению, что и тебя: контрреволюционная деятельность. Его арестовал сам комендант Закавказской ЧК Шульман. Именноего стараниями князя приговорили к расстрелу. Князь вытащилбольшой гвоздь из крепления оконной решетки. Правда, не понятно как ему это удалось. Он знал, что Шульман сам приходилв камеры, и выводил людей на расстрел, и потом лично присутствовал при казни. Вот и в тот четверг, ночью он пришел в камерувместе с другими офицерами, чтобы увести князя на расстрел. Пока читали список фамилий, Шульман, оказывается, стоял впереди всех. Князь тоже стоял в первом ряду. Он изо всех сил метнул гвоздь в Шульмана. Наверное, он хотел попасть в лоб или глаз, но гвоздь угодил Шульману в нос. Сейчас ты легко узнаешь Шульмана по его носу.» «Ну, что же произошло потом?» – спросили другие. «А то, что когда Шульман взревел от боли, все палачи ворвались в камеру, и всех расстреляли на месте.»

В течение шести месяцев, пока я был в тюрьме, каждый четверг людей выводили на расстрел. И каждый четверг я тоже былв ожидании расстрела. Открывалась дверь, и все замирали в ожидании. Потом начинали читать список из пяти-шести человек, а то и больше. Я стоял и ждал, когда произнесут мою фамилию, но нет, почему-то мою фамилию не называли. Потом забирали находящихся в списке людей, дверь закрывалась, и оставшиеся в камере заключенные вздыхали с облегчением. Как-будто не наступил бы следующий четверг. Многие не выдерживали этого нервного напряжения, и начинали плакать. Дважды палачи так опустошали камеру, что в ней оставался только я один. Потом её опять заполняли новыми жертвами.

Оказывается, по всей тюрьме распространился слух о том, что и Шалва Амиреджиби находится в заключении. Тогда я понял, зачем я был им нужен. ЧК хотела выдать меня за Шалву: будто Шалва дал показания и назвал всех своих товарищей, вот почему их всех сейчас и арестовывают.