Кристина сидит прямо, с высоко поднятой головой, носом вот-вот заденет одну из потолочных ламп. Анджела — непривычно бледная, смотрит куда-то в сторону, крепко обняв себя за плечи. Из всех здесь собравшихся именно она и выглядит наиболее виноватой, что ли…

Самым неожиданным лицом для меня здесь оказывается не кто-нибудь, а Такахеда-старший. Я действительно ожидала увидеть Ютаку, даже немного побаивалась этой секунды, но нет — в кабинете Эдуарда Александровича, на угловом широком диванчике, его дожидается непосредственный инвестор Рафарма, да еще с таким скорбным лицом, будто у него умер самый любимый родственник.

При появлении Козыря два охранника, истуканами замершие у дверей кабинета, тут же выходят.

— Эдуард Александрович, — нужно сказать, Кристина совершенно не выглядит человеком, загнанным в угол, напротив, она, преисполненная праведного гнева, при виде генерального директора разворачивает плечи, — объясните наконец, что происходит? Зачем нас вызвали, да еще и держат под охраной? Не дают разговаривать? Нас в чем-то обвиняют? На каком основании?

Занятно. Если Павлика и Козлевского вели с места преступления, Кристину, получается, просто вызвали? Козырь хочет их помариновать? А она, нужно сказать, неплохо отыгрывает, будто и не в курсе, зачем её сюда могут позвать, да ещё в такой компании.

— Кадзу, вы пришли без назначения, вам придется подождать, — пропустив вопли Кристины мимо ушей, сухо чеканит Козырь на японском, — я выделю вам немного времени после решения своих кадровых вопросов. Если не хотите ждать — думаю, вы найдете выход.

Нужно сказать, все это обращение производит на меня впечатление. Просто “Кадзу”, без уважительного суффикса. Немного времени. После. Найдете выход!

Это чистейшей воды деловое хамство, высказанное в такой тональности пренебрежения, что от него мороз по коже идет.

Образно говоря, только что Козырь перевернул над головой своего непосредственного инвестора пепельницу с окурками, да еще и встряхнул, чтобы точно весь пепел оказался на дорогом костюме собеседника.

И ведь японец, тот самый, что помешан на формализме и деловом этикете, тот, что сожрал Рафарму мозг своими требованиями, внезапными явлениями, капризностью, терпеливо сглатывает, опуская голову в легком поклоне.

— Я подожду, Эдуард-сама, — голос у господина Такахеды полностью соответсвует выражению его лица. Скорбный, опечаленный, можно даже сказать, виноватый. В моей голове начинает шебуршиться смутное подозрение, что о диверсионной работе Ютаки старый японец уже знает.

— Сядьте, — нам с Яром Эдуард Александрович коротко кивает на угловой свободный диванчик, — с вами я тоже позже разберусь.