– Истинная правда, дорогая миссис Прайер, будущее меня совсем не волнует. Порой печали дня нынешнего столь тяжелы, что я мечтаю от них избавиться.

– Эти… печали дня нынешнего… ваш дядя, возможно, не… вам трудно понять… он не ценит…

Миссис Прайер не закончила свою бессвязную речь: у нее не хватило духу спросить, не слишком ли строг мистер Хелстоун к своей племяннице, однако Каролина все поняла.

– Дело вовсе не в этом! – восклинула она. – Мы с дядей прекрасно ладим и никогда не ссоримся, да и слишком строгим его не назовешь: он меня не ругает. Порой мне хочется, чтобы хоть одна живая душа любила меня, но не могу сказать, что страдаю от дядиной холодности. В детстве мне не хватало внимания, лишь слуги были добры со мной, однако к равнодушию людей со временем привыкаешь и начинаешь относиться к ним безразлично. Дядя не слишком жалует женский пол и любезен только с теми дамами, которых встречает в обществе. Он не изменится, да я и не хочу, чтобы дядя менялся. Если бы он вдруг стал со мной ласков, я бы удивилась и испугалась. Но знаете, миссис Прайер, дома я не живу, а прозябаю. Проходят дни и часы, я постоянно занята, только разве это жизнь? Я просто влачу безрадостное существование. С тех пор как вы с мисс Килдар приехали сюда, я стала… я чуть было не сказала «счастливее», но это не так.

Каролина замолчала.

– Отчего же? Разве вы не любите мисс Килдар?

– Очень люблю. Я люблю Шерли и восхищаюсь ею, но нынешние обстоятельства крайне мучительны для меня. Не могу объяснить причину, но я бы с радостью отсюда уехала и все забыла.

– Когда-то вы говорили мне, что хотите стать гувернанткой, и, если помните, я не одобрила вашу идею. Почти всю свою жизнь я прослужила гувернанткой и считаю, что мне повезло встретить мисс Килдар. Я легко справлялась со своими обязанностями благодаря ее талантам и доброму нраву, однако в молодости, до того как вышла замуж, мне довелось перенести немало тяжких испытаний. Я бы не хотела, чтобы на вашу долю выпало нечто подобное. Мне пришлось работать в семье с высокими претензиями. Все члены того семейства считали, что они, будучи аристократами, умом превосходят остальных людей и являются «кладезем христианских добродетелей», и что они духовно преобразились, а их разум необыкновенно дисциплинирован. Мне сразу дали понять, что я им «не ровня», и нечего рассчитывать на их «благорасположение». Они считали меня «обузой и помехой», и даже не скрывали этого. Вскоре я обнаружила, что мужчины относятся ко мне как к «падшей женщине», кому «не следует оказывать знаки внимания как дамам из общества», и которой «хватает наглости вечно путаться под ногами». Женщины, в свою очередь, считали меня «занудой», а слуги открыто презирали, хотя я до сих пор не знаю, за что. Мне говорили, что «как бы ни любили меня мои подопечные и какую бы глубокую привязанность к ним ни испытывала я, мы никогда не станем друзьями». Мне намекали, что я «должна жить одна и никогда не пересекать невидимую, но определенную грань между мной и моими нанимателями». В их доме я вела замкнутую и тяжелую жизнь, лишенную радости. Ужасная подавленность и всепоглощающее чувство одиночества и бесприютности, вызванное подобным отношением, не могли не сказаться на моем здоровье, и я заболела. Хозяйка дома лишь холодно заметила, что я просто «жертва уязвленного тщеславия». Намекнула, что если я не попытаюсь усмирить «богопротивное недовольство», не перестану «роптать против божественного предназначения» и не научусь принимать свое положение с должным смирением, мой разум «разобьется о скалу болезненного самомнения», и я скорее всего умру в лечебнице для душевнобольных. Я ничего не ответила миссис Хардман – возражения ни к чему бы не привели, – но однажды высказала свои мысли ее старшей дочери, и та признала, что в положении гувернантки есть свои трудности. «Конечно, гувернанткам приходится порой нелегко, но так и должно быть!» – заявила она с таким важным видом, что я до сих пор вспоминаю об этом с усмешкой. По мнению мисс Хардман, гувернантки всегда должны держаться изолированно, и она не видит причины и не имеет желания что-либо менять, поскольку это противоречит английским привычкам и традициям. «Это единственное средство сохранять дистанцию, как того требуют порядки и устои приличного английского дома», – добавила она.