– Может, она жаловалась на здоровье твоей матери и сестрам?

– Никогда! И всякий раз, когда они ее спрашивают, она лишь смеется. Мистер Мур, Шерли – странное создание, вся прелестная и женственная, в ней нет ничего от мужеподобных амазонок, и все же она гордо отвергает любую помощь или участие.

– Ты знаешь, где она сейчас, Генри? Дома или опять отправилась на конную прогулку?

– Наверняка дома, сэр, ведь сейчас дождь льет как из ведра.

– Наверное, ты прав. Впрочем, возможно, что она сейчас скачет где-нибудь за Рашеджем, в последнее время никакое ненастье ей не помеха.

– Это точно! Помните, мистер Мур, какой ливень и ветер были в прошлую среду? Такая поднялась буря, что Шерли не позволила оседлать Зои. Но если для лошади погода слишком плоха, то самой Шерли любое ненастье нипочем: в тот день она дошла пешком почти до Наннели. А когда вернулась, я спросил, не боится ли она простуды. «Нисколько, – ответила Шерли. – Для меня стало бы счастьем простудиться. Знаешь, Генри, лучше бы я слегла со старой доброй простудой и умерла в жару и бреду, как другие христиане». Вот видите, сэр, насколько она безрассудна!

– Действительно безрассудна! Пойди узнай, где она сейчас, и если тебе удастся переговорить с ней с глазу на глаз, попроси ее зайти сюда на пару минут.

– Хорошо, сэр.

Парнишка поднял костыль и хотел идти, однако Мур его окликнул:

– Генри, подожди!

Тот обернулся.

– Не говори с ней так, словно я велю, чтобы она пришла, лучше просто позови в классную комнату, как обычно зовешь.

– Понимаю, сэр. Так она скорее послушается.

– И еще, Генри…

– Да, сэр?

– Я тебя позову, когда будет нужно. А пока ты освобожден от уроков.

Мальчик ушел. Оставшись один, Мур поднялся из-за стола. «Мне легко держаться строго и покровительственно с Генри, – думал он. – Я могу делать вид, будто его тревоги беспочвенны, и взирать на его юношескую пылкость du haut de ma grandeur[114]. С ним я могу говорить так, словно в моих глазах они оба еще дети. Но сумею ли я выдержать этот тон с ней? Случались моменты, когда я, казалось, забывал о нем, и тогда смущение и покорность были готовы сокрушить меня и отдать на милость тирану. Мой собственный язык не слушался, и я едва не выдал себя, едва не предстал перед ней не в обличье строгого учителя, а совсем в другом виде. Впрочем, я верю, что не натворю глупостей. Пусть сэр Филипп Наннели краснеет, когда встречается с Шерли взглядом: он может позволить себе снизойти до покорности, даже не стыдиться того, что его рука дрожит от ее прикосновений. Но если бы кто-либо из фермеров попробовал так откровенно демонстрировать свою влюбленность, на него надели бы смирительную рубашку, не иначе! До сих пор я держался с Шерли безупречно. Она сидела рядом со мной, а я был спокоен. Встречал ее взгляды и улыбки как… как учитель, соб кем, ственно, и являюсь. Я так ни разу и не коснулся руки Шерли, не прошел через это испытание. Я не фермер, не лакей и никогда не был ее рабом или слугой. Но я беден, и это обязывает меня заботиться о чувстве собственного достоинства, чтобы ничем его не унизить. Что она имела в виду, намекнув на людей, превращающих живую плоть в камень? Мне это понравилось, сам не знаю почему, однако я не решился спросить. Наверное, я никогда не позволю себе вникать в ее слова или поступки, потому что иначе позабуду о здравом смысле и поверю в романтику. Порой меня переполняет некий странный и таинственный восторг, однако я никогда не осмелюсь… и не буду о нем вспоминать! Я решил как можно дольше сохранять за собой право повторять слова апостола Павла: «Я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла»[115].