Когда экипаж наконец прибыл, Мур молча, не рассыпаясь в пустых благодарностях, достал кошель, и звон монет с лихвой заменил слугам и миссис Хосфолл любые признательные речи. Сиделке язык золота был особенно близок и понятен, мгновенно заставив ее забыть про недавние ссоры с пациентом. С Муром они расстались едва ли не лучшими друзьями.

Далее Мур направился в гостиную, где ему предстояла непростая задача – выразить признательность миссис Йорк. Эта дама целый день хмурилась, обуреваемая черными мыслями о глубинах человеческой неблагодарности. Мур приблизился и склонился над ее креслом – волей-неволей ей пришлось поднять голову. Даже бледный и худой, он сохранил остатки былой привлекательности, а в запавших глазах, невзирая на улыбку, притаилась строгость и нежность.

– Прощайте! – сказал он, и улыбка исчезла.

В нынешнем слабом состоянии Мур не владел, как прежде, эмоциями и не мог скрыть волнения.

– Отчего же вы нас покидаете? – скорбно спросила миссис Йорк. – Мы бы сделали что угодно… Только останьтесь, пока не окрепнете.

– Прощайте! – повторил он и добавил: – Вы стали мне ближе матери, обнимите же своего упрямого сына.

На заморский манер – Мур ведь был иностранцем – он подставил ей для поцелуя одну щеку, а затем другую.

– Сколько же хлопот, сколько тягостей я вам доставил, – пробормотал он.

– Более всего я волнуюсь за вас сейчас, упрямый вы юноша! – воскликнула миссис Йорк. – Кто будет кормить вас в лощине? Ваша сестра Гортензия в домашних делах смыслит меньше неразумного младенца.

– И слава богу! За мной здесь так ухаживали, что хватит до конца дней.

В гостиную зашли девочки. Джесси плакала, Роза пока держалась, хотя была серьезной. Мур вывел их в коридор, чтобы утешить и обнять на прощание. Он знал, что их мать терпеть не может, если пестают кого-то, кроме нее: миссис Йорк и к котенку взревновала бы, вздумай кто в ее обществе погладить зверька.

Мальчики стояли возле экипажа, однако с ними Мур прощаться не стал, лишь сказал мистеру Йорку:

– Наконец-то вы от меня избавитесь. Это был роковой для вас выстрел, Йорк, он надолго превратил Брайрменс в лазарет. Приезжайте ко мне в гости.

Мур поднял стекло, и экипаж тронулся.

Через полчаса он стоял у садовой калитки собственного дома. Расплатившись с возницей, Мур на мгновение оперся на ограду, чтобы перевести дух и собраться с мыслями.

– Шесть месяцев миновало с тех пор, как я выходил отсюда, обуреваемый гордыней, гневом, разочарованием… А теперь возвращаюсь поумневшим. Да, я обессилел, но уже не сломлен. Мир, что меня окружает, по-прежнему сер и холоден, однако отныне он сулит покой. Пусть в нем мало надежды, но и страхов почти не осталось. Будущее более не вызывает во мне рабского ужаса. Что бы ни случилось, я сумею, как Джо Скотт, заработать себе на кусок хлеба; да, участь эта будет тяжела, но в ней нет ничего постыдного. Прежде я считал, что потеря капитала сродни позору. Теперь же вижу разницу. Пусть разорение неизбежно, но я буду к нему готов. Даже умею отсрочить этот день на полгода. Может, к тому времени положение дел изменится, с торговли нашей спадут оковы – что маловероятно, – и тогда я еще выйду из схватки победителем. Я все бы за это отдал! Хотя к чему глупые мечты, надо мыслить здраво. Разорение неизбежно, и над корнями моего состояния уже занесен топор. Нужно лишь спасти хоть саженец, посадить его за океаном, в американских лесах. Луи, конечно же, последует за мной. Но только ли он? Увы, кто мог бы подсказать мне ответ… А спрашивать сам я не имею права.