Вскоре мисс Килдер совладала с чувствами и взяла себя в руки. Я видел, как ей хочется вскипеть, взбунтоваться, однако она себя превозмогла. На лице ее читалось: «Я знаю границу, которую нельзя переступать, и ничто на свете не вынудит меня ее нарушить. Я чувствую… знаю, как глубоко можно раскрыть душу и когда следует себя унять. Ныне я достигла предела, какой позволен моей девичьей натуре, далее – ни шагу. Да, сердце мое может разбиться – пусть разобьется, но не унизит чести: ни моей, ни всего женского рода. Лучше страдание, чем позор, лучше смерть, чем предательство!»

Я же сам в это время думал: «Будь она бедна, я давно преклонил бы перед ней колено, будь она низкого происхождения, протянул бы к ней руки. Увы, состояние и положение стерегут ее пуще грифонов. Любовь томит, но не осмеливается. Страсть рвется наружу, однако ее испуганно сдерживают благочестие и праведность. Ради нее мне нечем жертвовать, нечего терять, я в любом случае останусь в выигрыше – и это самое главное препятствие на моем пути».

Однако, как это ни трудно, я должен был что-нибудь сделать или сказать. Нельзя молча сидеть перед этой красавицей, скромно потупившей взгляд. И я заговорил с прежним спокойствием, негромко, но каждый звук слетал с моих губ звучным и глубоким:

– Впрочем, вряд ли с горной нимфой я обрету счастье. Ведь она, подозреваю, родня тому одиночеству, которого я прежде так жадно искал и с которым стремлюсь теперь расстаться. Эти ореады – странные создания… Они влекут неземными прелестями, сравнимыми по красоте со звездной ночью, вызывают благоговейный трепет, но не греют душу. Их чары призрачны, а в красоте нет живой силы, не больше, чем в беге облаков, росистых цветах, лунном свете или густеющих сумерках. Я же хочу иного. Это волшебное сияние не трогает мою душу, скорее напротив: от него стынут чувства. Я не поэт, не сумею жить одними фантазиями. Вы, мисс Килдар, однажды в шутку назвали меня философом-материалистом: мол, я живу ради существования. Вы правы: я действительно материалист с головы до пят, и как бы ни чтил природу, как бы ни преклонялся перед ней, предпочту созерцать ее отражение в человеческих глазах любимой жены, нежели в грозных очах величественной богини с Олимпа.

– Конечно, вряд ли Юнона жарит вкусные стейки из буйволятины, – усмехнулась Шерли.

– Верно, зато какой-нибудь юной бедной одинокой сиротке это вполне по силам. Хотел бы я сыскать такую девушку: миловидную, чтобы я смог ее полюбить, умную и добросердечную, честную и воспитанную в скромности. Пусть не самую образованную, однако не лишенную природных дарований, с какими не сравнится никакая ученость. Нрав не важен, я совладаю с любой упрямицей. Вот для такой девушки я хотел бы стать сначала наставником, а затем и мужем. Я научил бы ее своему языку, привычкам и устоям, а в награду подарил бы любовь.