— Он был популярным, воспитанным и симпатичным, поэтому я не могла понять, что именно мама считает в нем неправильным. Каждый раз, когда я говорила о нем, у нее появлялось странное выражение лица, и она пыталась убедить меня найти кого-то другого. Она говорила мне, что я красивая и умная, и у меня может быть любой, кого я захочу. Но я отказывалась и даже недолюбливала ее за то, что она неправильно его оценивала. Но я не знала, что ее чувства были верны, — она фыркает. — После того, как вернулась домой, я не могла смотреть ей в глаза и вроде как сбежала, чтобы остаться с моими дедушками. Иногда я до сих пор не могу смотреть ей в глаза. Я все думаю, было бы все хорошо, если бы я просто послушала ее, а не упрямилась. И каким-то образом я создала между нами разрыв, который не могу восстановить.

— Ты не знала.

— Но она знала.

— Нет, не знала. У нее было только предчувствие, вот и все.

— Но я должна была прислушаться к ней.

— Ты. Не. Знала, — я выделяю каждое слово. — Не вини себя за то, что ты не можешь контролировать. Именно там таятся злобные призраки.

Она сглатывает, затем сжимает руки на коленях.

— Мне просто обидно за те чувства, которые я испытывала к маме в то время. Она не сделала ничего, кроме как поддержала меня во всем, что я когда-либо делала. И я думаю... я думаю... я держала необъяснимую обиду на нее все эти годы из-за того, какой рассеянной она иногда бывала.

Я наклоняю голову в сторону.

— Какой рассеянной?

— У нее депрессия, и иногда, может быть, раз в несколько месяцев, она становилась отстраненной. Не то чтобы она отталкивала меня или что-то в этом роде, но я чувствовала, что не могу до нее достучаться. Не знаю, как это объяснить. Папа всегда говорил мне, что ей нужно время, и обычно она приходила в себя через день или два, но я ненавидела то, что ей приходилось справляться с этим самой, а я не была частью этого процесса, — она делает паузу и неловко улыбается. — Говоря это вслух, я выгляжу как испорченное отродье.

Знакомая боль, которую, как мне казалось, я давно преодолел, теснит меня в груди.

— Нет. Тебе просто не нравилось, что твоя мать оттесняла тебя в сторону.

— Верно! Я чувствовала себя никчемной и не могла... не могла...

— Сделать что-нибудь, чтобы помочь, когда она уходила в себя. Это было похоже на то, что она была мертва, но выглядела живой.

Я жалею, что произнес эти слова, потому что Сесилия смотрит на меня по-другому. На ее веках застыли слезы, как будто она вот-вот снова заплачет.

Но она не плачет.

Она смотрит на меня пристально, не моргая, как будто видит часть меня, о существовании которой раньше и не подозревала.