И вот теперь они прогуливались между соснами, росшими на песке, между скалистыми валунами на залитом полдневным солнцем берегу, обрывавшемся в бирюзовый залив и тянувшемся до древних стен Антиба. Меча сменила пижаму наподобие матросского костюма — черные брюки и полосатая сине-белая блуза, — надела темные очки, закрывшие лишь чуть подведенные веки, и ее сандалии ступали по гравию дорожки рядом с грубыми коричневыми башмаками Макса, который снял шляпу, скинул пиджак, перекинул его через руку и на два оборота завернул рукава накрахмаленной сорочки, обнажив загорелые запястья.

— Ты еще танцуешь танго, Макс?

— Иногда.

— И «Старую гвардию» тоже? Думаю, ты все так же хорош.

Он отвел глаза:

— Я ведь теперь не тот.

— Хочешь сказать, ты не этим зарабатываешь себе на жизнь?

Макс предпочел не отвечать. Он думал о том, как впервые в танцевальном салоне лайнера двигалось ее тело в его руках. О солнце, освещавшем ее стройное тело в пансионе на проспекте Адмирала Брауна. О ее губах и бесстыдно неистовом языке — когда в заведении Марго она оттолкнула танцовщицу и оказалась на ее месте. О гнусном смехе Армандо де Троэйе, когда под его мутным, осоловелым от спиртного и наркотика взглядом они жадно и безудержно предавались любви в номере отеля. И еще о том, сколько сотен раз за девять лет, пролетевших с той поры, он вспоминал это, стоило лишь вживую или по радио зазвучать какой-нибудь мелодии де Троэйе. А «Старую гвардию» он танцевал в последний раз пять недель назад в каннском «Карлтоне» с дочерью германского «стального короля», — это танго преследовало Макса, где бы тот ни оказывался, и неизменно вызывало у него в душе ощущение гнетущей пустоты, нехватки, потери и лютую, физически острую тоску по телу Мечи Инсунсы. По ее широко открытым медовым глазам, оказывавшимся совсем близко и будто окаменевшим от наслаждения. По сладостной теплой влажной плоти, которую он так напряженно вспоминал и которая вдруг, в силу странного стечения обстоятельств, снова оказалась совсем рядом, так неожиданно близко.

— Расскажи о себе, — сказала Меча.

— О чем именно?

— Об этом, — она сделала движение, как бы очерчивая его. — О том, чего достиг за эти годы.

Макс осторожно, стараясь обходиться без преувеличений и несообразностей, начал рассказывать. Он искусно смешивал правду и вымысел, ловко вплетал в сюжет забавные происшествия и анекдотические случаи, скрывавшие неприглядные подробности его жизни. С присущей ему легкостью он приспосабливал подлинную историю своей жизни к биографии персонажа, которого изображал, — удачливого и богатого дельца, светского человека, пассажира первого класса спальных вагонов и трансатлантических лайнеров, постояльца фешенебельных отелей в Европе и Латинской Америке, обретшего утонченность и лоск под воздействием времени и общения с людьми особого сорта. Говорил, не задумываясь о том, верит ему Меча или нет, но в любом случае сумел даже не намекнуть на тайную сторону своей деятельности, ловко обойти последствия, к которым иногда приводили его истинные занятия, — словом не обмолвиться о кратчайшей отсидке в гаванской тюрьме, о не получивших развития неприятностях с краковской полицией, возникших после того, как покончила с собой сестра одного тамошнего меховщика, о пуле, по счастью, просвистевшей мимо уха, когда он выходил из подпольного берлинского казино после не вполне чистой игры. Не упомянул он ни о деньгах, с одинаковой легкостью заработанных и потраченных, ни о сбережениях, которые держал на всякий непредвиденный случай в Монте-Карло, ни о давнем и полезном знакомстве с потрошителем сейфов Энрико Фоссатаро. Ни, разумеется, о супружеской чете профессиональных воров, с которыми свела его судьба осенью тридцать первого года в Биаррице, в баре «Шамбр д’Амур», о недолгой совместной работе и о разрыве после того, как жена — меланхолическая англичанка по имени Эдит Кейси, сделавшая своей профессией облапошивание кредитоспособных холостяков, — на собственный страх и риск и несколько расширив рамки делового сотрудничества, сблизилась с Максом, разумеется, втайне от мужа — столь же утонченного, сколь и брутального шотландца, представлявшегося то как МакГилл, то как МакДональд, — чья более или менее оправданная ревность через год и разрушила этот взаимовыгодный союз. Перед расставанием произошла неприятная сцена: к удивлению супругов, всегда считавших Макса юношей миролюбивым и безобидным, тому пришлось припомнить кое-что из усвоенного в Африке во время службы в Иностранном легионе — и МакГилл, или МакДональд, или как его там звали по-настоящему, с расквашенным носом растянулся на ковре в номере довильского отеля «Гольф», а Макс, сопровождаемый криками и бранью Эдит Кейси, ушел оттуда, а заодно и из их жизни.