— Ты так хорош, что глаза режет.

Протянув руку, легко, одним пальцем прикоснулась к его подбородку, чуть повернула его голову в сторону, чтобы удобнее было рассматривать. И через секунду добавила совсем тихо:

— Сегодня я не надела колье.

— Жаль, — тотчас нашелся Макс.

— Ты негодяй.

— Да, случается… Бываю временами.

Все дальнейшее происходило в упорядоченном и сложном чередовании. Как только Меча резким движением освободилась от последней детали туалета и растянулась на кровати, с которой Макс успел сдернуть покрывало, он убедился, что она возбуждена до крайности и готова принять его немедленно. Судя по всему, заключил он, этот номер в пансионе способен творить чудеса. Но торопиться не следует, сказал он себе, пока еще скованный всегдашним своим трезвомыслием. И постарался подольше застрять на предварительных этапах, уверенный, что вожделение, от которого гудели нервы и, напрягаясь едва ли не болезненно, подрагивали мышцы — он до скрежета стиснул зубы, пытаясь совладать с яростью наслаждения, — может сыграть с ним дурную шутку. Девять лет было не зачеркнуть этим получасом. И потому он призывал на помощь опыт и все свое самообладание, чтобы продлить ласки, граничившие с насилием, — Меча дважды ударила его по щеке, когда он попытался доминировать, услышать удовлетворенное постанывание, учащенное, прерывистое дыхание в перерыве между приступами, применить два или двадцать два способа целовать, лизать, кусать. В отличие от него Меча не позабыла о зеркале на стене, и в какую-то минуту он, впиваясь в ее губы, вколачиваясь в ее тело, заметил, что она повернула голову, и перехватил ее взгляд, потом еще раз и еще, — и тогда он тоже стал смотреть на сплетенные, будто в жестокой схватке, тела, напрягшуюся спину, руки, так сведенные судорогой, что, казалось, сейчас порвутся мышцы и сухожилия, когда он старался обездвижить ее, а она билась с силой дикого зверя, кусалась и царапалась до тех пор, пока, не сводя глаз со своего отражения, не сделалась вдруг покорной и податливой, не впустила его наконец — или снова? — в свое влажное естество, в самозабвении предаваясь и полностью отдаваясь древнейшему ритуалу. Макс, наблюдающий и наблюдаемый в зеркало, отвернулся от него, чтобы взглянуть не на отражение, а на нее самое — в ее лицо, которое оказалось в каких-то двух дюймах от его лица, и заметить, как насмешливо искрятся медовые глаза, как с вызовом змеится по губам улыбка, опровергая и то, что мужчина овладел ею, и то, что она отдалась ему. Тогда Макс наконец дал себе волю и, подобно поверженному и наконец беззащитному гладиатору, уткнулся лицом в шею Мечи, утратил представление обо всем вокруг и медленно, обильно излился в темные теплые глубины Мечи Инсунсы.