– Не надо. Ты не должна притворяться, что все еще любишь меня, только потому, что в бумажке написано, что должна.
Просто ненавидь меня.
Ненавидь меня, как он.
– Это абсурд, и ты это знаешь, – мягко, но твердо говорит Саманта. Она придвигается ближе и, обнимая меня за плечо, притягивает к себе. – Это было шокирующе, правда. Такое ощущение, что я проглотила иголку и почти не спала несколько дней. Я не уверена, смогу ли вообще принять все это.
Я опускаю голову ей на грудь и медленно выдыхаю.
– Но я понимаю это, – говорит она.
Она сжимает мне руку, и я мысленно возвращаюсь в те далекие дни детства, когда я только попал к Бейли, когда мне было шесть лет и все, что мне было нужно, – это материнская любовь. Меня поймали в детской Джун, когда я пытался успокоить ее игрушкой.
Саманта подвела меня к креслу-качалке и сказала, что я совершил добрый поступок.
«
От этих воспоминаний у меня на глаза наворачиваются слезы, потому что я не знаю, заслуживал ли это обещание.
Она любила меня, как собственного сына, хотя я никогда не мог назвать ее «мамой». Я отказался брать их фамилию, потому что это сделало бы меня «их», а я принадлежал Кэролайн Эллиотт.
Но все равно, даже сейчас, она утешает меня, как будто я ей родной, несмотря на то что предал ее самым ужасным образом.
Прижимая ладонь к моей щеке, она с нежностью притягивает меня к себе, словно защищая.
– Девятнадцать лет назад я пила лимонад на террасе моего дома с твоей мамой… с Кэролайн, – смотря мне в лицо, говорит она, когда я замираю. – Она застала тебя, когда ты тем утром кормил через забор соседскую собаку кусочками своего панкейка; ты гладил ее по носу и хихикал. Она, конечно, отчитала тебя, сказав, что это опасно и что собака могла укусить тебя за руку. – В ее словах слышится ностальгия. – Но тебе было все равно. Ты сказал, что собачке нужна любовь… и если тебя укусят, то ничего страшного. По крайней мере, ты подарил ей любовь.
Я смутно помню этот момент.
Это было всего за несколько дней до того, как мой мир рухнул.
Она вздыхает, все еще прижимая меня к себе: