Все злились на меня.

Мами́ не смотрела мне в глаза. Через несколько дней после того, как я сказал, что возвращаюсь в хоккей, она взяла Тину и Сэла и отправилась в Париж, чтобы «отдохнуть и пройтись по магазинам».

Антон покачал головой и пробормотал что-то об идиотах. Мы не разговаривали несколько недель.

А теперь еще и Бромми. Он катался рядом со мной, его челюсть подрагивала, взгляд оставался твердым и сосредоточенным. Обычно он отпускал шуточки, ходил кругами, пока Рикман не говорил ему взять себя в руки.

Когда я присоединился к команде на ранней разминке в тренировочном лагере, в зале воцарилась такая тишина, что можно было запросто услышать, как падает булавка. Но большинство парней быстро собрались и поприветствовали меня с распростертыми объятиями. Я знал, что нахожусь там только на предварительной основе. Мы играли, слушая команды тренера, пока мой агент обсуждал все с руководством.

Технически у меня оставался один год контракта. Существовала целая куча юридических заморочек, но суть заключалась в том, что они могли или принять меня, или выкинуть. Я не думал об этом. Я снова стоял на льду хоккейной форме и чувствовал себя хорошо. По крайней мере, физически.

Я взглянул на надутого Бромми.

– Просто скажи все, что хочешь, и покончим с этим.

Бромми уставился на меня.

– Ладно. Это тупо. Жуть как тупо. Черт, Оз, я думал, ты все понимаешь.

Вверх по горлу пополз покалывающий жар.

– Я знаю, что делаю.

– Черта с два ты знаешь.

Он вырвался вперед, обменялся несколькими ударами с Линцем, затем остановился рядом с Хэпом у ворот, чтобы поболтать с ним о всякой ерунде. Мы ждали, когда Дилли, наш тренер по нападению, и его помощники объявят тренировки.

Я мрачно потребовал шайбу, и ассистент забросил ее. Игнорируя остальную часть поля, я занимался своим делом, прорабатывая шаблоны. Но скоро Бромми снова оказался рядом со мной.

– Что Эмма говорит обо всем этом?

Эмма. Одно только упоминание ее имени грозило вновь открыть рану в моем сердце.

Она не бросила меня. Это сделал я.

В течение двух недель мы делали вид, будто ничего не изменилось. С трудом держались подальше друг от друга. В этом было нечто почти безумное, в отчаянном желании подобраться как можно ближе и глубже и в то же время отстраниться. Она дерзила и дразнила меня, заставляла смеяться каждый день. Я кормил ее пирожными и выпечкой, наслаждаясь тем, как она стонет и поглощает их так же, как часто поглощала меня – с самозабвением и похотливым ликованием.

Но это была иллюзия, и мы оба это знали. Она разрушилась, как только Эмма отвезла меня в аэропорт.