— Элли!

Я вскакиваю.

Сердце бьётся, как сумасшедшее. Дыхание сбивается.

Пульсирующая боль, удушающая жара и головокружение исчезли; остался только страх. С ним — горечь, боль, злость. И мой голос, эхом в ушах. Имя сестры в воздухе — хриплый, низкий, надорванный крик.

Горло горит от напряжения, от работы мышц, которые столько лет молчали — парализованные психикой.

Дрожащий, я пытаюсь повторить:

— Элли.

В полусне провожу ладонью по лицу, чтобы прийти в себя.

Семь лет я не произносил ни её имени, ни вообще ни слова — с того самого дня, как открыл глаза в больничной палате. Я просто не мог. Что-то внутри меня сломалось тогда, лишило голоса. Врачи твердили, что связки целы, но я-то знал — это не тело, это разум решил меня заставить замолчать. Я просто не хотел снова смотреть в ту пропасть: ведь тогда никто не ответил.

Он стоял там, смотрел на свою ошибку, слушал, как я зову на помощь — и не ответил.

Авария была травмой.

Но просить помощи у человека, который сознательно решает тебя не услышать — это как тонуть и знать, что тебя видят, но не спасают. Это разрывает изнутри.

Пока не столкнёшься с настоящей жестокостью человека, ты не веришь, что она существует.

Я вкусил её — самую отвратительную её форму.

Так какой смысл в голосе, если он не способен спасти тебя?

Моё молчание было не немотой, а криком души. Звонкой сиреной, что предупреждала о полном крушении изнутри — о боли, которую не исцелить никаким лекарством.

Но почему сейчас? Почему именно теперь, спустя всего несколько дней после нашей встречи?

Что во мне пробудила его тень?

Я весь в поту. Простыни липнут, душат. Я сбрасываю их, тяжело дыша, и смотрю на будильник.

Почти четыре утра.