Потом я вспомнила, как на прошлое Рождество Марк говорил мне, что Грейс почти не бывает дома и что даже в выходные у нее бывают какие-то «встречи с клиентами». Этого было мне вполне достаточно для интуитивного озарения.

– Как ты думаешь, они уже встречались, когда… когда вы еще были вместе?

– Думаю, да. Больше того, я в этом уверен, но… теперь мне все равно. Теперь это их дела, а мне остается только пожелать им всего хорошего. Скажи лучше, как ты к этому относишься? Может, это тебя… задевает?

Я прислушалась к собственным ощущениям. Учитывая, что я прожила с Джейми почти целый год и что все это время я старалась укрепить наши отношения (например, из кожи вон лезла, чтобы наладить контакт с его упрямыми дочерьми), было просто удивительно, насколько мне было наплевать.

– Нет. Абсолютно не задевает.

Марк улыбнулся.

– Что ж, это очень хорошо, правда? – сказал он.

Я не ответила. Молча мы перешли к гостиной почти современной – девяностых годов ХХ века, если точнее. Приветливая обстановка, разноцветные пластиковые стулья вокруг стола, заваленного рождественскими хлопушками из яркой фольги… все это было уже в моем детстве.

– Ну, что еще ты хотел мне сообщить? Ты говорил, что хочешь сказать мне две вещи, одну важную, а вторую – не очень, – напомнила я. – Давай, выкладывай свою вторую новость…

Марк покачал головой, но что-то в его лице заставило мое сердце забиться быстрее.

– То, что Грейс и Джейми встречаются, это и была вторая, не важная вещь.

– Не важная?

– Да.

Пока мы стояли у экспозиции, к нам присоединилась какая-то семья: двое взрослых и трое детей. Все пятеро говорили слишком громко, хохотали, их назойливые голоса проникали, казалось, буквально в самый мозг, отчего моя мигрень, слегка было утихшая, пробудилась снова.

– Слушай, может, пойдем на улицу? – шепотом предложил Марк.

В ответ я только кивнула и, не обращая внимания на неосмотренные нами части экспозиции, направилась за ним к выходу. Там Марк завел меня за угол музея, где ветер не был таким пронизывающим, и собственноручно поднял воротник моей куртки. При этом я заметила, что руки он убрал не сразу.

– Первая и самая важная вещь… – начал он, потом остановился, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. – Я наконец-то понял, что я – полный идиот. Тупица. Слепой болван. Точнее, я понял это еще в прошлое Рождество, но… в общем, время было не самое удачное. А потом ты со мной почти не разговаривала, и я не могу тебя в этом винить – ведь я вел себя с тобой как последняя свинья.

О боже! Выслушивать подобные признания я была совершенно не готова. Я была не готова ворошить то, что так старалась забыть. К сожалению, я не могла сказать ему что-то легкое, оптимистично-банальное вроде: «Это ерунда, дело прошлое. Сделанного не воротишь, но можно забыть». Я очень старалась не заплакать, поэтому никакие слова не приходили на ум.