Толпа начинает гудеть, и даже аукционист выглядит сбитым с толку.

— О чем это она? — спрашивает кто-то.

— Мы вообще можем ставить нематериальное?

Эдвина снова поднимает руку.

— Мое сердце, — ее голос срывается на этом слове. — Я ставлю свое сердце, Уилл.

У меня перехватывает дыхание. Она назвала мое имя. Не полное. Не сценическое. Просто… меня.

Я спрыгиваю по ступеням у края сцены и устремляюсь к ней. Толпа расступается в стороны, раздается гул изумленных и взволнованных восклицаний, но я вижу только ее. И, наконец, когда людское море рассеивается, я могу рассмотреть ее полностью. На ней то самое чертовски прекрасное платье, под которое я когда-то запускал руки. А ее небрежно заколотая прическа, из которой выбились пушистые пряди, падающие на плечи, только усиливает эту красоту. Потому что это смелая, дерзкая красота, которой все нипочем и что затмевает весь мир.

Я останавливаюсь перед ней. Благодаря высоте стула она стоит чуть выше меня. Меня так и тянет коснуться ее, но я не решаюсь, пока не буду уверен, что она этого хочет.

Ее глаза блестят за линзами очков, нижняя губа дрожит.

— Прости, что я такая упрямая, Уилл. Ты прав насчет меня. Я так увлекаюсь своими идеалами, что начинаю осуждать других, если они им не следуют.

— Тебе никогда не нужно извиняться за упрямство, — отвечаю я, и мой голос такой же хриплый и неровный, как ее. — Я люблю это в тебе.

Ее глаза расширяются.

— Я люблю тебя, Эдвина. Такой, какая ты есть.

— Ты любишь меня?

Мои губы трогает улыбка.

— Я люблю тебя.

По ее щеке катится слеза, а губы расплываются в самой широкой, самой теплой улыбке. Она тянется ко мне, обвивая руками шею, и я заключаю ее в объятия, охватывая за талию. Прижимаю губы к ее губам и поднимаю со стула. Мы целуемся, пока я ставлю ее на пол, и никто из нас не хочет отпускать другого.

— Кстати, — шепчет она, отрываясь, чтобы перевести дыхание, — я тоже тебя люблю.

Я прижимаю лоб к ее лбу.

— Я так и подумал.