– Надеюсь, станет, – ответил Гонсало, вспомнив Мирко.

В течение дня он несколько раз думал о нем, представляя, как тот листает сборник Карвера, поджидая клиентов на парковке торгового центра. Или, скорее, грузит телевизоры, велосипеды, микроволновые печи, кухонную мебель, книжные шкафы.

– А как бы ты поступил на моем месте?

Гонсало задумался – хотелось, чтобы ответ был искренним. В свои восемнадцать он уже четко определился и считал себя смельчаком, бросившим вызов своей семье. Уверовал, что достаточно умен, потому что читал древних греков, учил латынь и цитировал философа Жака Деррида. Задолго до этого, лет в десять-двенадцать, у него был план: по-другому говорить, иначе жить и думать, разбить все зеркала в доме, чтобы радостно и окончательно забыть свое лицо. Все его друзья стали неудачниками, никто не окончил университет, и судьба у них сложилась, как у Мирко. Зато Гонсало преуспел, стал исключением на их фоне, упорным юношей, который воспользовался немногими доступными возможностями. Долгое время он гордился этим, но только не сейчас. Теперь ему было стыдно от мысли, что он тоже потерпел неудачу.

– Ну, так что же ты сделал бы на моем месте? – повторил свой вопрос Висенте.

– То же самое, что делаешь ты.

– Не верю.

– Но я бы выбрал другую профессию.

– Какую?

– Не знаю, взялся бы изучать японский язык. Или физику, энтомологию.

Они заказали еще пива. По телику десятки раз крутили повторы голевых моментов матча. Служащие из соседних офисов приканчивали свои напитки перед уходом домой.

– Ладно, чувак, – сказал Гонсало, – а теперь почитай-ка мне свои стишки.

Висенте немного поупрямился для порядка, хотя, как и все чилийские поэты, всегда пребывал в готовности декламировать свои творения. Он достал из рюкзака пачку светло-голубой бумаги и начал читать:

Висенте сочинил эти строки, естественно, для Прю, однако Гонсало тоже ощутил себя действующим лицом текста, ведь именно ему пришла в голову идея покрыть ключ от главной двери оранжевой акриловой краской. Причем он делал это не раз, поскольку краска держалась всего три-четыре месяца. Видимо, Карла или Висенте продолжили эту традицию, решил Гонсало, мысленно восстанавливая в памяти каждую комнату в доме, в попытке вообразить и сосчитать упоминаемые розетки и выключатели.

Он вдруг почувствовал желание снова писать стихи – хотя бы для того, чтобы потом показать их Висенте. И попросил его продолжить чтение. Висенте не заставил себя ждать и прочел еще около пятнадцати стихотворений. Они понравились Гонсало, показались ему насыщенными, очень личными, хотя и весьма неравнозначными. Однако в этом, пожалуй, и было их преимущество: голос автора – сумма всех этих голосов и стихов, всех таких поэтов, он множится, сделал вывод Гонсало. Конечно, существует классическая поэзия, но в данном случае внезапно возникает беспорядочный захватывающий ритм, прерывающаяся музыка со своеобразными, дерзкими, бурными и добрыми образами. Ему особенно понравилось длинное стихотворение, в котором говорилось о домах, плывущих от одного острова к другому, о самолетах, зависших на неопределенное время в воздухе, о неотправленных посланиях. Оно рассказывало о ком-то, кто взирает на волны прибоя и снимает видео на телефон, а потом долго едет в автобусе под ливнем. И при этом всю дорогу не смотрит в окно, не замечает крупных капель дождя на стекле, а снова и снова пересматривает на мобильнике свою видеозапись прибоя.