– Да, он недавний.

– Помнишь, у нас был такой же на холодильнике? – спросил Гонсало, не сомневаясь в утвердительном ответе.

– Не помню. Кажется, кораблик? – сказал Висенте. – А когда?

– Очень давно. Это был танграм. Красный магнитный танграм, я купил его в лавке в Мерседе. Мы с тобой часто играли: я собирал фигурку, а ты подходил к холодильнику и разбирал ее. Наверное, длилось это недолго, и потом части танграма затерялись.

– Нет, не помню. Какую фигурку ты собирал? Кораблик?

– Дело в том, что я составлял разные фигурки и, видимо, однажды собрал и кораблик.

Неправда, Гонсало всегда собирал одну и ту же фигурку, совмещая части танграма до тех пор, пока не получалось классическое изображение дома, а затем Висенте разбирал его. Он слукавил, чтобы воспоминание не обернулось против него, ибо ему было не вынести столько иронии, столько горечи.

– Наверняка ты помнишь то, чего не помню я, и наоборот, – вздохнул Висенте.

Фраза повисла в воздухе, как неизбежность, как окружающая среда, как тонкая мантра.

Им принесли разливного пива. После его появления и первого глотка возникла пауза, позволяющая улыбнуться друг другу или заглянуть в телефон. Второй глоток обычно длится немного дольше, а потом наступает молчание, но уже иного качества, без улыбок: после второго глотка пива никто толком не знает, как себя вести дальше. К примеру, Висенте погрузил взгляд в пивную пену, наблюдая за постепенным исчезновением мельчайших пузырьков, а потом закрыл глаза и энергично потер их. Между тем зал заполнялся посетителями, так как в тот вечер был матч Кубка Либертадорес, играли команды «Сан-Лоренсо» и «Унион Эспаньола». Официанты суетились, разнося коктейли и сэндвичи с жареной говядиной, матч стартовал. Потягивая пиво, Висенте время от времени смотрел в глаза Гонсало, а потом переводил взгляд на оседающую пену. А Гонсало продолжал говорить, не прерываясь, долго, почти целый час – он несколько раз попросил прощения, старательно, без отговорок и ссылок на смягчающие обстоятельства, взвалив на себя всю вину за случившееся. Вел речь о семейной жизни и ее неудачах, о своей любви, о длительной отлучке и несостоятельности как отчима. Затронул и силу воспоминаний, но особенно и прежде всего – собственный эгоизм. Висенте глядел на него, как на непонятную картину в музее, как на странное и довольно некрасивое изображение, в которое все же хочется вникнуть. Тем временем Гонсало, часто моргая, продолжал говорить. Он повторял некоторые вещи в попытке представить их в новом свете, сместить акценты и облечь в другие, еще более точные, более убедительные и честные фразы, хотя и не знал, существуют ли они на самом деле.