— Благочестивая госпожа, я должен сознаться: упомянув в разговоре у входа о некоем срочном деле, я ввел вас в заблуждение. Покорнейше прошу меня за это извинить. В действительности же единственной причиной моего столь позднего появления в стенах вашей обители стал всего лишь спонтанный порыв — увы, свойственный моей далеко не безгрешной натуре. Возможно, мне в этой ситуации следовало бы обратиться за духовной поддержкой в мужскую обитель, однако ноги сами привели меня сюда в надежде на то, что, высказавшись, я смогу облегчить груз, тяготящий мое сознание. Дорогая Перрина, я только что случайно встретил человека, в свое время сражавшегося при Лепанто, и разбуженные им воспоминания заставили меня искать общества участливого и благодарного слушателя, какового я очень надеюсь обрести в вашем лице. Вы не согласитесь присесть и немного со мной побеседовать?

Оба садятся в кресла — после того, как Гривано не без труда поднимает с пола свою трость.

— Будьте кратки, — предупреждает монахиня. — Перрина, тебе должны быть известны правила поведения при приеме гостей в нашей обители, и я надеюсь, что ты по мере необходимости доведешь их до сведения дотторе.

Засим монашка перемещается к дальней стене комнаты, зажигает еще одну лампу и усаживается там, взяв спицы и корзинку с мотками шерсти. В процессе вязания ее немигающий взгляд то и дело вонзается в Гривано.

— После нашей недавней встречи, — говорит Перрина, — я была уверена, что впредь вы постараетесь избегать моего общества. Я боялась, что обидела вас своими слишком настойчивыми расспросами. И сейчас я очень рада видеть вас вновь, дотторе. Хотя было бы лучше, если бы я знала о вашем приходе заранее.

Гривано глядит на нее с улыбкой, не понимая, как он мог быть настолько слеп, что его застали врасплох слова сенатора о происхождении Перрины. Ведь в ней так много истинно кипрского — хотя она никогда не бывала и вряд ли когда-нибудь побывает на том острове. Столько памятных отголосков, которые сама она, конечно же, уловить не в состоянии. Рядом с ней у Гривано возникает странное ощущение невидимости, чему способствует и ее наряд: простое платье из темной шерсти и вуаль, накинутая небрежно, второпях, явно без намерения кого-то заинтриговать и привлечь мужское внимание. Ему это нравится. С такой Перриной можно беседовать о чем угодно.

— Сенатор сообщил мне, кто вы такая, — говорит он.

Она молчит, сглатывая несколько раз подряд. При этом на ее горле то появляются, то исчезают тени.

— Я расскажу вам о Лепанто, — говорит он, — хотя вряд ли смогу многое добавить к тому, что вам и так уже известно. Мы с вашим братом направлялись в Падую, когда пришла весть о падении Никосии. И мы сразу же вызвались добровольцами. Мы были очень молоды — моложе, чем вы сейчас, — и, разумеется, не обладали никакими воинскими навыками. Единственным кораблем, на который нас взяли, оказалась корфианская галера под названием «Черно-золотой орел». К флоту Священной лиги мы присоединились в Мессине, а при Лепанто «Орел» находился на правом фланге нашего построения. Начало битвы складывалось удачно, но, когда шедшее на нас левое крыло турок полностью развернулось, начался сумбур. Наши адмиралы не понимали маневров друг друга, строй нарушился, и мы потеряли из виду остальной христианский флот. Мы одержали верх в нескольких абордажных схватках — увы, в одной из них пал ваш брат, — но потом оказались в плотном кольце вражеских галер. Наш капитан по имени Пьетро Буа предпочел сдаться, а впоследствии отступающие турки отбуксировали нас в гавань Лепанто и собрали всех пленных на главной площади города. Они были в ярости из-за своего поражения и понесенных ими огромных потерь. Все христиане знатного происхождения были отделены от прочих пленников. Мы думали, турки хотят получить за них выкуп, но оказалось иначе: они обезглавили этих людей, а с капитана Буа живьем содрали кожу. Уцелевших ждало рабство.