— Правда, Галя. Не жми на мозоль, — хмуро вступил стоматолог. — Она только сказала, что не любит суп с клецками. И будет ждать с обедом Рафаила. Что она купила курицу и пельмени. И сама приготовит обед.

Галина Олеговна взметнула свои все еще роскошные плечи и села, спустив стройные, словно девичьи, ноги на пол.

— Пусть будет так, — ее глаза горели жаром справедливости. — Но если тебя уже пригласили к столу?! Так отвечают культурные люди? В какой помойке мой сын подобрал себе жену? А ты, Наум? — Галина Олеговна перевела яростный взгляд на поникшего мужа. — Что ты вдруг закипел?

— Я не закипел. Я люблю справедливость, — залопотал стоматолог и протянул склянку с каплями. — Пей! И успокойся.

Галина Олеговна резко отвела его руку и поднялась с дивана.

— Хватит с меня! Справедливость он любит… Думаешь, я не видела, как ты топтался в коридоре, ждал, когда эта дамочка выйдет из ванной в халатике на голом тельце. А? И слюни пускал.

У Наума Соломоновича поднялись брови. Маленький, жилистый, узкоплечий, в мятых домашних брюках и клетчатой рубашке, папаша Дорман выглядел сейчас детдомовцем.

— Галя, Галя, — лепетал он. — Что ты говоришь? Побойся Бога.

— Какого Бога, какого Бога?! — закричала Галина Олеговна. — К вашему вы меня не пускаете, а свой, из-за вашего, от меня уже отвернулся. — Галина Олеговна зарыдала длинно и громко, словно пароходный гудок перед отплытием. — Сирота я! Сирота в своем доме, со своим сыном, со своим мужем.

Папаша Дорман бегал вокруг жены и что-то лепетал. Мятые брюки падали с его тощих бедер, он подхватывал их на лету, втягивал на место и перекручивал у пупа.

— Что я имею в этом доме? — ярился папаша Дорман. — Работаю, как ишак, и не имею даже пары приличных домашних штанов. А жена, вместо того чтобы взять иголку и ушить где надо, наблюдает за мной, как шпион, — куда я смотрю и где стою. Это жизнь?!

Рафинад хохотал, прильнув плечом к стене, оклеенной голубыми обоями с райскими птичками в золоте.

— Что ты ржешь, босяк?! — Наум Соломонович остановился перед сыном. — Привел в дом какую-то шлюху и поставил семейство с ног на голову. Ты видишь, что делается с матерью? Ему смешно! — Он смотрел на сына как-то снизу вверх, как воробей на кошку, — остро и зло. И был сейчас особо похож на щипцы, которыми тягал зубы изо рта своих пациентов.

Рафинад чувствовал нервную дрожь, словно кожа насыщалась электричеством. Он ухватил влажную фланель клетчатой рубашки отца, скомкал ее сильными и цепкими пальцами, приблизил к своей выпуклой, напряженной груди.

— Я не босяк, Наум Соломонович, — произнес он внятно, с особым своим вальяжно-ленивым выговором. — И жена моя не шлюха. Пора бы тебе, старому хрену, это понять. Тебе и твоей жене, которая является моей матерью. До тех пор, пока вы этого не поймете, ноги моей в этом доме не будет.