Андрей остановился, осмотрелся вокруг, пытаясь разобраться, как ему лучше выбраться отсюда на знакомый подлеснянский тракт. И вдруг увидел впереди женщину. Ту самую, молчаливую, в мужском пиджаке. Она вышла из-за кустов бузины, пересекла ров, пошла ему наперерез и, остановившись напротив, то ли спросила, то ли посоветовала низким, хрипловатым голосом:

— Что я тебе скажу, хлопче… Шел бы ты лучше отсюда своей дорогой, потому что все равно ничего здесь не выпытаешь.

— Почему же?

— Потому что никто тут тебе ничего не скажет.

— Но почему же! Почему?…

— А вот потому… Потому что никто ничего не знает…

А впрочем, через несколько дней, уже в Петриковке, возвратившись с какого-то районного совещания, привез Карп Мусиевич Андрею уже несколько более определенное известие о том, что там, в этой Татарке, с Евиным отцом стряслось что-то непонятное и он то ли сам выехал, то ли его сослали куда-то на Восток…

— Ну, а как же Ева?! — воскликнул пораженный Андрей.

— Наверняка не скажу. Только выходит вроде бы так, что подалась дочь куда-то вслед за отцом.

— Как же так?!.. Никого не известив… Чтобы хоть след какой-нибудь, чтобы знать, где ее разыскивать?

Карп Мусиевич на это лишь пожал плечами:

— Что тут скажешь… Нам остается лишь ожидать… Может, когда-нибудь да отзовется…

Однако не отозвалась… Так все и закончилось. Отсмеялись и отплакали Андрею петриковские соловьи. И теперь все, казалось, в этом мире стало для него немилым и холодным. И мысль о том, что он должен был остаться здесь, в Петриковке, в этой школе, уже не радовала, а пугала его. Он убежал бы из этой Петриковки, из этих мест куда глаза глядят. На край света.

Но… С ним оставалась мама. И его сиротство. И его батрацкое прошлое. И ему, восемнадцатилетнему недоучке, вчерашнему батраку, комсомол, партия оказали такое высокое доверие и такую честь. Поэтому, как бы трудно и больно ему ни было, никуда он не побежит.

Жизнь тем временем шла своим чередом. В школе начались экзамены. Нужно было писать диктанты, перечитывать детские тетради, вести уроки, принимать экзамены. Хватало работы и в комсомольской ячейке, и в клубе, и в тракторной бригаде, с которой он продолжал поддерживать связь, став там за весну не только обычным агитатором-пропагандистом, но и настоящим трактористом, порой часами, а то и всю смену не сходил с трактора.

О Еве поговорили, поволновались, погрустили, не переставая удивляться таинственности ее исчезновения, и понемногу начали забывать. Было много других дел, других разговоров и новых хлопот. И по крайней мере в его присутствии, возможно просто из чувства деликатности, о Еве уже почти совсем не вспоминали. Андрей остался один на один со своим горем, жгучей — неизвестно на кого — обидой и, что было, наверное, самым болезненным, в полном неведении о Еве.