Мама родная, какой же это был для ребят бездонно черный и страшный тупик! Такой тупик, в котором вроде бы должна была закончиться и сама жизнь…

Очень рано Ева ощутила горькую раздвоенность, противоречие между желаемым и реальным, личным и чем-то более значительным, общим для всех. Развязать этот болезненный клубок она, в сущности еще ребенок, не могла, да и осознать этого до конца не умела. А к кому-то другому, тем более к отцу, подойти, поговорить, посоветоваться ей и в голову не приходило. Заговорить об этом с отцом — страшно было даже подумать! А в школе, в избе-читальне, среди ровесников ходить и чувствовать, что тебе смотрят вслед как-то не так, что ты «поповна», а отец твой темная, враждебная сила, тоже было невыносимо. И не раз, напуганная и обиженная, забивалась она в темный угол и захлебывалась от слез, когда говорили при ней, забыв, кто она, или же не зная этого, о контрреволюционности церкви, о темной силе религии, о диком суеверии, об обмане неграмотных людей, о жадности и ненасытности поповской. А когда в классе или в избе-читальне на вечере или школьном празднике выходил на сцену кто-нибудь из ее ровесников в старой свитке и латаной обувке и громко начинал декламировать:

она сразу втягивала голову в плечи и уставлялась глазами в пол.

выговаривал какой-нибудь Грицко или Петро в стоптанных отцовских опорках. В зале начинали смеяться. А Еве казалось, что все взгляды скрещиваются на ней с насмешливым презрением и каждый только и думает (хорошо уже, что не выкрикивает): «Поповна! Поповна! Поповна!..»

В такие минуты ей хотелось провалиться сквозь землю. А то еще, бывало, пели антирелигиозные, да еще такие «забористые», песни, что после них и в избе-читальне страшно было показываться.

Одним словом, было отчего впасть в отчаяние. И Ева, девчонка, не все еще до конца понимая, болезненно воспринимая все, что происходит с нею, лишь с нею одною во всем селе, уже знала, наслышалась в школе, избе-читальне, вычитала из учебников и других книг, слышала из бесед взрослых, что совсем еще недавно были паны и рабы и что уже тогда, когда она появилась на свет, произошла великая революция, рабы победили панов, бедные отняли у богатых землю и заводы, свергли царя, сами стали хозяевами своей жизни и, узнав, что не было и нет и царя небесного, которого выдумала церковь с попами, чтобы легче было держать народ в покорности, потянулись к свету, к грамоте, к солнцу, к новой, лучшей, культурной жизни! И было это стремление к новому таким чудесным, чистым и радостным для трудового народа, что только злейшие враги бедняцкого рода могли стать на пути этому стремлению и вредить трудящимся людям открыто или тайно… И как это ни странно для Евы, как ни огорчительно, а нелюди такие еще случались, оказывали сопротивление, обманывали и сбивали с толку людей всякие «бывшие» — недавние буржуи, паны, офицеры контрреволюционных армий, бывшие жандармы, весь зарубежный буржуйский мир. Самой же большой силой, которая помогала врагам новой жизни, была извечная народная неграмотность, темнота, религиозный дурман, его сеяли, поддерживали в народе прислужники церкви — попы и монахи. И где бы ни говорили о мировой буржуазии, о контре, о всех бывших эксплуататорах, врагах новой жизни, — всюду наравне с ними беспощадно высмеивалась, разоблачалась церковь, монастыри, ленивые, жадные монахи и особенно охочие к легкой жизни попы. Они с братом Адамом школьники, советские ученики, вместе со всеми тоже страстно тянутся к новой жизни! А отец их поп, темная сила, сеющая религиозный дурман, враг всего нового, что несет новая жизнь. Он такой тихий, такой мягкий, что, казалось, и мухи не обидит, а вот… И жаль ей отца, и обидно за него, и вместе с тем стыдно за себя и за него. Ей стыдно… Ну, а каково же ему? Каково ему слышать и видеть все это каждый день?! И молча нести свой безнадежно неправый крест и терпеть только потому, что «бог терпел и нам велел». Понимает ли он, что этот его «крест» фальшивый и все его поповство (откуда только оно взялось на ее голову!) сплошной обман, темнота и позор? И брат тоже переживает. Хоть на люди не показывайся. Но как же ты не покажешься, если ты жить не можешь без школы, без книги, без читальни, если тебе твердят каждый день об этом опиуме для народа не кто-нибудь, а самые умные в селе люди — учителя, служащие, комсомольцы? И чуть ли не в каждой книге об этом пишут, и в каждой новой песне поют, и по радио на весь мир об этом говорят. Так как же ей теперь понять, объединить все это — школу и церковь, отцовскую мягкость и его поповскую работу? Все большее отчаяние охватывало девочку, потому что, стремясь к новой жизни, всем сердцем стремясь к людям, к школе, к книге, к пионерам, она вместе с тем нежно любила и все больше жалела своего отца. И все больше, до слез и отчаяния, стыдилась его поповского сана; стыдилась самой себя и лютой ненавистью начинала ненавидеть (и возненавидела с тех пор на всю жизнь) и церковь, и церковные праздники, и отцовские богослужения, и то, что ей суждено было родиться поповной.