— Ты вернулся? Что-нибудь случилось?

Адам не пошевельнулся. Спустя минуту выпрямился и поднял на отца усталые, мутные от бессонницы глаза.

— Отец… Я не могу всю жизнь отвечать за то, к чему я не имею никакого отношения, во что абсолютно не верю и, главное, никогда не верил.

Слова его падали в утреннюю тишину тяжело, взвешенно, так, будто произносил их не подросток, а пожилой, видавший виды человек.

— О чем ты, сынок? — умоляюще и испуганно прошептал отец.

— Экзамены за семилетку я сдавать не буду, — так же угрюмо произнес Адам. — Напрасная, никому не нужная трата времени.

— Что ты, что ты, Адам! — еще не до конца понимая, прошептал отец, поднял правую руку, намереваясь осенить сына крестным знамением, и сразу же, спохватившись, безвольно опустил ее.

— Меня с моим социальным происхождением все равно никто никуда не примет. Работы здесь я не найду. В батраки меня здесь тоже никто не возьмет. Говорят, можно завербоваться на Донбасс, — холодно, с ледяным спокойствием, бесцветным голосом произнес Адам. — Завербуюсь. Поеду. Приобрету рабочий стаж, потом сменю фамилию и раз навсегда избавлюсь от этого позора.

Хорошо обдуманные за долгую бессонную ночь слова падали на головы отца и сестры, как тяжелые камни.

Какую-то минуту в хате стояла гнетущая тишина. Потом отец, будто сломавшись в пояснице, упал лбом на низкий подоконник и прикрыл голову руками.

— Сынок!

Худенькие отцовские плечи, спина его с острыми выпяченными лопатками мелко задрожали.

Адам сидел по-прежнему у стола, безучастно глядя на то, как бьет отца нервная лихорадка.

Замерев, смотрела на все это с лежанки Ева. Ничего более страшного и горького в своей жизни она, кажется, еще не переживала.

Выплакавшись, отец старательно оделся и молча вышел из хаты. Дети остались одни. В тот день Ева с братом не перемолвились ни единым словом. Девочка боялась даже рот раскрыть. Она поняла — Адам решил покинуть их, отречься от родного отца.

К завтраку никто из них не прикоснулся.

Отец ушел в другую комнату, опустился там на колени перед старой, потемневшей от времени, облупленной иконой девы Марии и долго стоял так, беззвучно шевеля пересохшими губами.

Молился истово, отбивая поклоны. Потом встал, освежил лицо холодной водой и, надев черные штаны, льняную, с узеньким воротничком сорочку и старый чесучовый пиджак, обул сапоги, надел на голову соломенный брыль, взял в руки сучковатую грушевую палку и торопливо зашагал в центр местечка…

Домой возвратился вечером. А на следующий день все повторилось сначала. Только теперь, переодевшись в обыкновенную одежду, он заставил себя съесть немного жареной картошки. Запив ее стаканом молока, вызвал Еву во двор и предупредил, чтобы она не беспокоилась, если он не вернется на ночь. Он сегодня непременно должен побывать в Старгороде по очень важному делу. Потому может и задержаться, и возвратиться домой завтра, а то и послезавтра. Если же о нем, может случиться, кто-нибудь спросит, пусть она так и скажет: поехал в Старгород, вызвали в консисторию.