В газете сообщалось, что священник новобайрацкой церкви Николаевского прихода отец Александр Нагорный извещает через газету всех верующих и неверующих, своих прихожан и тех, кому об этом знать надлежит, что после долгих колебаний и раздумий наконец глубоко осознал, понял, что всю свою до последних дней жизнь шел неверной, путаной и даже темной дорогой и, вместо того чтобы активно участвовать в строительстве новой жизни, принесенной трудящимся людям Великой Октябрьской социалистической революцией, он, служа христианской церкви, давнишней прислужнице царя, капиталистов и помещиков, которая сеяла в головах трудящихся темноту, дурман и призывала к покорности и верноподданничеству злейшим врагам и угнетателям людским, и сам сеял дурман среди народа, отвлекая мысли и усилия людей от великих общественных дел, тем самым не помогал, а фактически мешал своему народу в строительстве новой жизни. Вот почему, глубоко и твердо все обдумав, он, Александр Потапович Нагорный, полностью убедившись во вредоносности любой религии и антинародной роли христианской православной церкви, которая в основе своей проявила себя врагом революции и новой, советской жизни, настоящим сообщает, что раз и навсегда слагает с себя сан священника, чтобы вести в дальнейшем честную, общественно полезную деятельность на благо трудящихся граждан нового Советского государства.

Обсудить этот ошеломляющий факт ни в тот, ни в последующие дни брат с сестрой так и не решились. Как правило, они с утра до вечера молчали, а если о чем-нибудь и заговаривали, то о чем-то совсем постороннем и почему-то только шепотом…

Несколько раз подходили они к дверям отцовской комнатки, но ни постучать, ни позвать, ни войти не решались. Что происходило за этими дверями, понять было трудно. Царила за ними, казалось, мертвая, настороженная тишина. И что происходило там с отцом, они не знали и представить себе не могли. Их все больше охватывало чувство тревоги, страха.

И все же к концу дня Адам не выдержал, преодолел врожденную деликатность и прислонил ухо к узкой щели давно не крашенных дверей. Через некоторое время он, казалось, услышал из-за двери (а может, ему только показалось) тихий, будто шелест колосьев на ниве в безветренный день, шепот. Прислушался, отошел на цыпочках от дверей, пальцем поманил к себе сестру.

— Молится, — прошептал испуганно.

— Молится, — то ли подтвердила, то ли повторила за ним недоуменно Ева.

Под вечер молчаливое уединение отца начало казаться им и вовсе уже подозрительным и невыносимым. Дальше так продолжаться не могло. И когда совсем стемнело, они зажгли керосиновую лампу и снова подошли к дверям отца. Ева обеими руками держала лампу. Адам громко и нервно стукнул согнутым указательным пальцем в дверь и, когда на стук никто не откликнулся, с отчаянной решительностью рванул ее на себя.