Свет лампы выхватил из темноты прежде всего сгорбленную фигуру отца. Отец стоял на коленях перед темной, облупленной иконой, низко опустив голову. Стоял молча, будучи уже не в силах, а может, и не осмеливаясь после своего поступка молиться. Увидел сына, лишь когда Адам подошел к нему вплотную. Вскочил на ноги и сразу же, как только свет лампы упал ему в лицо, сел боком на краешек низенькой скамьи. Адам подошел, молча взял в свои ладони сухонькую, с узловатыми пальцами руку отца и вдруг, к удивлению сестры, приник к ней долгим сыновним поцелуем.

И тогда отец как-то странно всхлипнул, глаза его влажно заблестели, и он, нагнувшись, поцеловал сына в голову. Сидя, гладил волосы сына свободной рукой, из глаз его медленно выкатились, упали на руку тяжелые слезинки…

Ева стояла посреди хаты с лампой в руке и, кажется, тоже беззвучно плакала. Она совсем не думала тогда о том, что происходит перед ее глазами. Не думала и не ощущала, как, возможно, мог ощущать брат, глубокую благодарность к отцу. Благодарность и счастье от сознания того, что она уже не поповна, радостное и счастливое понимание придет к ней значительно позже, уже, наверное, в Терногородке. А тогда она, хоть и была еще совсем девчушкой и окончила лишь третий класс, все же, пусть и неясно, понимала: все произошло не потому, что отец вдруг перестал верить, от сана священника он отрекся из-за них, детей. И потому, особенно остро поняв его состояние, все то, что творится в его душе, как он мучится, осознавая свой великий, «неискупимый» грех перед грозным невидимым богом, грех, совершенный ради любви к ним, своим детям-безбожникам, Ева чувствовала лишь одно: как горячо, как беззаветно и навеки любит она своего неприкаянного, своего богобоязненного, своего несчастного отца и как глубоко жалеет его.

За широким окном купе белыми, пушистыми хлопьями кружил негустой снегопад. Экспресс стремительно вырвался в зеленые сосновые чащи, в желто-вишневые и белокороберезовые перелески Полесья.

Подполковник медицинской службы машинально расстегнула третью пуговицу высокого жесткого воротника гимнастерки, потом не глядя взяла со стола рюмочку из темной нержавеющей стали, машинально маленьким глотком отпила рубиновой жидкости и только после этого подняла затуманенные далекими воспоминаниями глаза на Андрея. На ее лице появилась болезненно-горьковатая и, казалось, чуточку ироническая улыбка.

— Н-да… Наверное, больно уж сентиментальная картинка? — спросила она непривычно резко.

— Да нет. Не то, — медленно промолвил он, глубоко вздохнув. — Просто вспомнилось… — И уже чуточку погодя добавил: — Одна недавно прочитанная вещь вспомнилась…