— За что?

— Ну, хотя бы за то, чтобы не связывались с разной контрреволюционной нечистью и не предоставляли ей пристанища. Вы же можете быть свободны и заниматься своими делами.

— Куда их сошлют?

— Я сказал, больше ничего сказать не могу.

— Я хочу быть с отцом.

— Это не моя компетенция. Я этого разрешить не могу.

— А я не могу оставить больного отца на произвол судьбы.

— Понимаю, но…

— Я все равно буду караулить у ворот допра и пойду следом.

— Вы… Вот что… Вы еще молоды. У вас все еще впереди.

— Речь идет об отце. Я буду с ним во что бы то ни стало! Я буду добиваться и добьюсь.

И наконец она действительно добилась своего.

Отца, Адама и еще двоих из числа арестованных по делу пожара отправляли с эшелоном кулацких семей, сосланных, как и они, за пределы республики.

Соседка Ганна помогла Еве собраться в дорогу.

Когда ее в четвертом часу короткой летней ночи доставили на глухой железнодорожный полустанок за станцией Скальное, эшелон уже стоял, готовый к отправке. Девушку впустили в тускло освещенную керосиновым фонарем теплушку с двойными нарами. Отец и Адам стояли у дверей, видимо ожидая ее. Исхудавший, снова заросший реденькой, теперь уже совсем белой бородой, отец, увидев дочь, прижал ее голову к груди, коротко всхлипнул и, пересилив себя, тихо произнес:

— За грех мой великий покарал меня господь в детях моих.

«Мог бы, в конце концов, и не карать», — с неожиданной злостью и горечью подумала она о боге.

Ей было невыносимо тяжело слышать слова отца.

Он вынужден был прервать учебу на неопределенное время, — может, на два-три месяца, а может, и больше. Болезнь его оказалась и легче той, которой опасались вначале, — никаких воспалительных, инфекционных или каких-либо других опасных процессов такого характера в организме, — и вместе с тем значительно более сложной: речь шла о предельном физическом и нервном истощении, лечить которое не просто. Поэтому болезнь не закончилась ни изолятором общежития, ни весьма продолжительным пребыванием в городской больнице.