— Апелляция… компенсация… контингент… не континент…

Загадочный он был человек. Настолько серьезный, что представить, к примеру, его обнаженным было никак невозможно. На окружающий мир, который, в сущности, ему нравился, он глядел с хмурой улыбкой. Мир этот, полный грязи и подлости, его вполне устраивал, и на всех, кто хоть чуточку пытался его изменить, он ужасно сердился. И не уставал восторгаться той мудрой неисповедимой силой, что сделала воду мокрой, огонь горячим, а также распорядилась, чтобы ослы сидели как можно выше, а люди достойные — пониже. Вся его жизнь была служением долгу.

Он часто жаловался, какое множество забот доставляет ему служба, кокетничая с ней, как счастливый любовник со своей подругой. Но по воскресеньям, когда приходилось оставаться дома, раздраженно ходил по комнате из угла в в угол. Ночью бредил хрустящей лощеной бумагой, клеем, ножницами, красными чернилами. А утром лихорадочно спешил в присутствие. Служба не кончалась для него за оклеенной обоями дверью канцелярии. Он помнил о ней и на улице, и за городом — везде и всюду. Ежедневные прогулки он совершал для того лишь, чтобы, встречая знакомых, приветствовать их по рангу и чину — кого с улыбкой, кого небрежно, кого с ласковой снисходительностью, и хотя делал при этом вид, будто ему это чрезвычайно обременительно, рука, державшая шляпу, дрожала от возбуждения; а если бывало, что кто-то из знакомых, проходя мимо, случайно не замечал его, то несколько дней потом у советника покалывало под ложечкой. Однообразная работа его совсем не утомляла, он даже упивался ею, особенно когда замечал какой-нибудь непорядок. Тогда в его желтовато-зеленых глазах загорались искорки, красноватый нос становился бледным и возле ноздрей появлялись темные полукружья. Превыше всего он ценил «порядок», испытывая к нему такую же страсть, как пьяница к палинке. Еще он любил, когда ему докучали просьбами о протекции. В таких случаях — чтобы до конца насладиться чарами власти и авторитета — он сначала подписывал разные бумаги, звонил в колокольчик, ставил печати и уж потом только доставал из кармана визитную карточку, чтобы вручить ее назойливому просителю. Вообще все несчастные, слабые и больные были ему симпатичны. При них господин Пава действительно чувствовал, какой он здоровый и сильный. Ко всем, кроме себя, он относился пессимистически и, если кому-то из подчиненных случалось заболеть, тут же обдумывал, какое объявление надо будет подать в траурную хронику, какие слова соболезнования выразит он, советник Пава, в своей телеграмме и уже представлял себя на похоронах идущим за скромным гробом в черных перчатках, с цилиндром в руках, и видел свое имя, упомянутое в газете в числе прочих участников траурной церемонии. Если же подчиненный выздоравливал и появлялся на службе, он только разочарованно махал рукой. Катар верхних дыхательных путей, и только-то? Бедняга. Знаем мы эту песенку. С этим надо поосторожней. И про себя с удовольствием добавлял: нет, долго он не протянет.