— Простите, — сказал он, усаживаясь.

— Простите, — ответил незнакомец, но даже не пошевелился.

Оба уткнулись в газеты и, делая вид, что читают, стали подглядывать друг за другом. Незнакомец был неопределенного возраста и неопределенной наружности, с неопределенным выражением лица, и никакое другое слово, кроме как «некий», к этому господину не подходило. Вероятно, актеры, когда им нужно сыграть «некоего господина», выбирают себе именно такую внешность.

Этот незнакомец, так по-свойски расположившийся за его столиком, все больше раздражал Агоштона. В порыве возмущения он хотел было попросить официанта избавить его от соседа. Но понял, что это будет бестактно. Ведь тот, бедный, и так бы ушел, наверное, если бы он, Агоштон, невольно не выступил в роли хозяина.

Словом, ему ничего другого не оставалось, как состроить любезную мину; он даже попытался улыбнуться. Потом подумал: может, уйти ему? Но уйти не попрощавшись он не мог, это выглядело бы слишком демонстративным. А скандалов он избегал. Раскланиваться же с незнакомцем, как того требовала ситуация, ему не хотелось.

Тем временем кофе остыл, сгустились сумерки, над столиками кое-где зажглись лампы. Делать было нечего. Он расплатился, снял с вешалки пальто и для проформы решил все же коротко попрощаться.

— Мое почтение, — проговорил он с удивительным самообладанием; слова его прозвучали вполне дружелюбно.

— Был очень рад, — любезно ответил господин, оставаясь сидеть за столом. — Честь имею, — он слегка поклонился, в ответ Агоштон, уже в дверях, приподнял шляпу.

На следующий день он пришел в кафе, как обычно, в половине третьего. Столик был свободен. Обложившись газетами, он уже принялся за чтение, когда снова появился незнакомый господин и, сдержанно улыбаясь, осведомился:

— Вы позволите?

— Прошу вас…

— Может быть, помешал вам?

— Ну что вы.

— А то я мог бы…

— Присаживайтесь, — стиснув зубы, проговорил Агоштон.

На той неделе незнакомец появлялся в кафе регулярно, пропустив разве что один-два дня. Он оказался довольно воспитанным человеком. За столиком держался гостем. Иногда им приходилось обмениваться рукопожатием или несколькими словами. А однажды, когда у Агоштона заболела голова, незнакомец предложил ему аспирин и тот не заставил себя долго упрашивать. После этого они общались уже более непринужденно; господин, показывая на часы, порой упрекал его за опоздание и всегда много говорил. Высказывания его, под стать возрасту, одежде, лицу, были довольно банальными. Так, «храбрейшими людьми на свете» он считал пожарных, потому что они, рискуя жизнью, выносят «из бушующего пламени» плачущих младенцев; самоубийцы, напротив, были в его глазах «самыми трусливыми», ибо «смелость нужна не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить». Всякий раз, читая в газете о самоубийстве, он презрительно махал рукой. Вот, мол, еще один трус оставил этот мир. Небольшая потеря для общества. Раздел хроники он читал вслух от первой до последней строчки, независимо от того, был ли знаком с теми, о ком шла речь. Вести о награждениях он зачитывал радостным голосом, о кончинах — грустным. И относился к числу людей, которые «долгие и счастливые браки», поминаемые обычно в траурных объявлениях, и вправду считают счастливыми.