Он выпил еще шампанского, глянул в кромешную темноту летней ночи и, пожевав мокрый ус, с вожделением прохрипел:
— Его превосходительство… побеседовали… Его превосходительство…
Слегка пошатываясь, но все же стараясь не терять равновесия и подобающего чину достоинства, он направился к выходу. Официант сложился чуть ли не вдвое. Он кланялся настоящему господину. Как-никак на чай пожаловал целых пять крон.
— Не беда… — еще раз повторил советник.
И побрел в гостиницу, где его ожидал номер из двух комнат с балконами и видом на городской парк. На его козью бородку упал лунный свет. Он глянул вверх, но тут же отвернулся от луны, которую решительно не одобрял, и обратил свой взор на уличные фонари. Они — как заметил советник — не горели.
В номере он сел. Мерзавец швейцар опять поклонился ему недостаточно почтительно. Он решил завтра же ехать в Будапешт. В самом деле, здесь ему делать нечего.
Чуть позже советнику вспомнилось, что он не все рассказал официанту. Ну да ладно, утром за кофе доскажет.
Побледневший, осунувшийся и грустный, он сидел при свете свечи, поддерживая руками голову, будто она болела, и — подобно библейскому прокаженному, что, сидя в навозной куче, скреб свои язвы острыми черепками, — бередил, бедолага, саднящие раны души. Глаза его были широко раскрыты. Из них выглядывал жуткий призрак — трусливый, болтливый, немощный, потерявший надежду и веру, усталый, сопливый призрак, что страшнее смерти и помешательства: старость.
ТИНА
Войдя в кафе, Агоштон с удивлением обнаружил, что за его столиком кто-то сидит. Да и как было не удивиться: ведь на подставке для спичек стояла картонная карточка со строгой надписью «Занято» и за долгие годы еще ни разу не случилось, чтобы в послеобеденные часы за его столик кто-нибудь сел. Кофе он всегда пил не спеша, в одиночестве.