Однажды в парикмахерской, раскрыв бумажник, он случайно обнаружил в нем почтовую квитанцию на письмо. Нужно вернуть ее, непременно. Ведь заказными письмами посылают важные документы, а то и деньги. Еще подумает, что он ее утаил.

И Агоштон стал прогуливаться мимо кафе, заглядывая в окно, за которым сидел незнакомец. Прошел раз, другой, третий. Однако порога не переступил. Пошел на хитрость: вызвал незнакомца через официанта на террасу.

— Возьмите, — сказал он, протягивая квитанцию.

— Мы завтра увидимся? — как ни в чем не бывало спросил тот.

— Не думаю, — сказал Агоштон, — нет, не увидимся, ни в коем случае. — И грубо отвернулся от него.

Он ходил по улицам, вскинув голову с надменностью укротителя, пытался заняться делами. Но на следующий день после обеда почувствовал беспокойство. В это время он обычно отправлялся пить кофе. Он то и дело посматривал на часы. Потом лег на диван и попытался заснуть, но не смог. Сердце лихорадочно колотилось, в груди ныло. Его мучили угрызения совести, не давая забыть о долге, главном и единственном в его жизни. Агоштон на цыпочках спустился по лестнице. Нахлобучив шляпу на глаза, виновато, будто отправившийся на свидание школяр, прокрался он вдоль домов и юркнул в кафе.

— Я рад, что вы все же пришли, — встретил его незнакомец. — Давно хочу с вами поговорить. С тех самых пор как заметил, что вы демонстративно избегаете наш столик. Вынужден думать, что это из-за меня. К чему скрывать, ведь я вам, в сущности, никто.

— Но позвольте…

— Да, да, никто. Ровно какая-нибудь ненужная рухлядь или бродячий пес. Правда, вот уже три месяца мы пьем кофе за одним столиком. Но разве в наше время это что-нибудь значит?!

— Но позвольте…

— Я, сударь, всего лишь скромный служащий, но и у меня есть самолюбие. Поэтому — удаляюсь. Мне кажется, я вам в тягость. Не буду тебе мешать, — он вспыхнул, сообразив, что оговорился, — прошу прощения, я хотел сказать: вам мешать.

Оба застыли в смятении. Наконец Агоштон, полагая, что из них двоих он все же старше, примирительно протянул руку:

— Будем на ты.

Вечером, уже в постели, он задыхался от ярости, вспоминая о своем поступке. За эту уступчивость хотелось в кровь расцарапать себе лицо. От стыда он зарылся в подушки. Еще чего не хватало — увязнуть вконец в этой тине. Он желал неизвестному смерти. Да, это единственное, на что оставалось надеяться. Но где там, здоровье у него железное, а самоубийство он отвергает в принципе. Застрелить его? Столкнуть ночью в реку? Тихонько подсыпать в кофе сулемы? Не все ли равно. Он заслуживает пощады не более, чем крыса или таракан.