— Н-н-н-но-о-о-о, не бойсь, — засмеялся Гришка и постукал по будке сверху, как бы говоря Альфе, что они в мире, в дружбе, пыхнул папироской, вертанулся на месте, глядя на солнце, крикнул Васюхе: — Долго будешь валяться там, а? — И, не дождавшись ответа, пошел открывать летки.
3. «Этот»… тоже человек
3. «Этот»… тоже человек
Последние двадцать лет сознательной жизни он убегал, прятался, скрывался. Получив срок, сидел, работал и все равно так или иначе думал, как совершить побег, чтобы опять убегать, скрываться и прятаться. И вот теперь он лежал у волчьей норы, в грязи, на опавших гнилых листьях. В лесопосадке. Сырость была везде: под ним, над ним, казалось, в нем самом была сырость. Нога распухла, и было ясно: идти он не сможет. Руки были похожи на клешни рака — вздутые, бесформенные, усеянные красненькими точечками пчелиных укусов. Он пошевелился, приоткрыл один глаз, понял: дождь кончился.
Дождь шел долго, он уже не помнил сколько, во всяком случае, пока сидел на каком-то разъезде в сарае с углем, все время шел и шел дождь. Несколько раз в сарай прибегала девочка, набирала, громыхая ведром, уголь.
Он сидел под самым потолком в темноте. Каждый раз, как только слышал сквозь дождь торопливые легкие шаги, он метался вверх под крышу. Времени до этих мельтешащих в очередном побеге дней, казалось, не существовало, как будто этот нескончаемый дождь смыл все и вся, и нет той жизни, где он чему-то учился и подавал надежды как спортсмен, записавшись однажды в секцию, в которую никто не хотел записываться: спортивное ориентирование. И бегал уже через год по первому разряду, бегал по лесам и лугам, выходил на номера по компасу и карте, расписывался и бежал, бежал дальше. Уже тогда ему нравилось бежать. И все было где-то там, за этими потоками воды, за этой промозглой, сырой степью. Было как будто не с ним. И девочка безвестная, имени которой он так и не узнал, и не узнает, так и не увидела его в том сарае. Не увидела. А сколько он прокручивал, каждый раз по-новому: как сказать, чтобы она не испугалась, не закричала, не шарахнулась, потеряв дар речи…
Она вбегала в сарай, худенькая, прозрачная, в просвете двери, с торчащими под тонким платьицем титечками, мурлыча себе под нос, подрагивая от холода, в калошах на босу ногу. Она привычно пихала, пачкая чистые руки, в ведро антрацит, он видел, как ладошки ее становились черными, он все видел и сидел с раскрытым ртом, беззвучно, про себя произнося что-то тихое, ласковое. Ему даже стало казаться, что он сразу же найдет с ней общий язык и вот так, запросто, что-то скажет, вроде: