Ошибка была неизбежна, как неизбежен после такого напряжения спад. Расслабился. И они застукали. Засекли. Потому молчал тогда в сарае, молчал, глядя на нее, зная, что нельзя произносить ни слова. Знал, что загнан опять, кольцо тихо-тихо смыкается, понимал: теперь он на железной дороге, и никуда не денешься. Вокруг степь, степь. Чувствовал, как чувствует рыба, тыкаясь в глубине в сетку, что она в неводе и ее тянут, хотя до берега еще далеко, но ее тянут, и напряглись, вздулись вены рыбаков, дрожат поплавки, скребут, цепляясь за коряги, по дну грузила. Знал: нет, не получилось и на этот раз.

И уже здесь, в лесопосадке, с подвернутой ногой, рылом зарывшись в листья, притих. Тянуть — пусть тянут. Это их работа. Ему остается лежать. И не спешить. Куда рыпнешься с такой ногой?

Он лежал на каком-то брезенте. На этот брезент он наткнулся сразу же, соскочив с товарняка, когда увидел ульи и залез в один из них, ничего не соображая от голода. Этим брезентом он и укрывался от пчел, когда они его грызли нещадно, на него и завалился в посадке, когда понял: все. Увидел сломанную ногу, почувствовал боль, в мгновение ока затвердел душой, распрощался с югом, распрощался с морем, со странным, манящим, женским названием Гудаута, распрощался со всем на свете. Опять остался наедине с собой. Опять. И теперь лежал, покусанный пчелами, уткнувшись в брезент, на котором что-то сушили до того, как пошел дождь.

От брезента пахло то ли сушеным чабрецом, то ли ромашкой, он не мог вспомнить запаха, во всяком случае, запах был откуда-то из аптеки, когда болела покойная бабка, его посылали в аптеку… Когда-то, в другой жизни. В жизни не с ним. С другим мальчиком — на велосипеде, в шортах. С кем-то другим… А может быть, и не бабка болела тогда, а дед. Тоже теперь покойный. В аптеке пахло так же… Но названия запаха он не знал. А еще, если внюхаться, от брезента словно издалека, с другой стороны реки, несло запахами багажника автомашины: бензином, маслом, запасным колесом, сырой картошкой… Молодой картошкой этого года, в розовых пупырышках, сочной, разваристой, если немного подсыпать соли и есть ее вместе с кожурой, поливая постным маслом.

И еще от этого куска пахло… Вольной жизнью. Он осклабился, вздохнул. От этого брезента воняло, несло, смердело… Размеренной жизнью, существованием вместе нескольких человек, объединенных каким-то общим смыслом во имя чего-то, что он никогда не имел, что он, наверно, уже никогда не будет иметь.

От этого брезента пахло женщиной. Бабой, шмарой, машкой, телкой, тоже розовой, в пупырышках, с приоткрытыми, распахнутыми губами, подрагивающей, как кислое молоко, если его встряхнуть в банке, ловящей губами губы, томной, ахающей, грубой, бьющейся как пойманная рыба, когда уже невод вытянут… Тихой и теплой, в которую можно уткнуться головой.