– Вы что-то сказали?

– Да нет, я только сказал, что мне жаль. Так, в общем. Ужасно жаль…

Тридцать секунд.

Мне никогда не нравилось бить штрафные. Слишком волнительно. Ведь, в конце-то концов, я вратарь. Трус, одним словом. Если нападающий не забьет штрафной – это позор, а вратарю вроде нормально. Характер у меня никудышный, консьерж, да и только.

Двадцать секунд.

Ральф Мальф куда-то исчез. Я вижу бабушку, которая мне улыбается. Я знал, что она придет. Она всегда появлялась, когда мне было сложно. Бабушка всегда была рядом. Она протягивает мне руку и сжимает мою ладонь.

– Как здорово, что ты здесь… – шепчу я.

Глаза ее светятся, она улыбается.

У бабушки самая прекрасная улыбка на свете.

Десять секунд.

– Бабуля, я уже иду…

Она кивает головой. Она знала. Ведь бабушки знают все.

Она на секунду отпускает мою руку. Пора.

Я кладу палец на головку шприца.

Я не боюсь.

Я нажимаю, до самого конца. Моя вена готова принять желто-золотую жидкость, которая разливается по ней.

В этот самый миг за тысячу километров отсюда Паола готовит обед и вдруг чувствует, как шея похолодела, точно от порыва холодного ветра. Она оборачивается. Окна закрыты, на дворе лето. Дети играют у себя в комнате и оттуда раздаются их голоса. Она удивляется. И вдруг все понимает.

Она выходит на балкон и смотрит вверх, не сдерживая катящихся по щекам слез.

Не плачь, милая, не плачь. Прошу тебя.

Мне хочется спать. Ужасно хочется спать.