Но только миг краткий длилось это видение; заколыхался синий туман, пошли по избе подводные сквозняки, встряхнула русалка косами — и все скрылось, пропало, исчезло. Сколько ни смотрел Митя — текли слезы, все смывали.

Он отбежал от окна, чувствуя, что зябнет. В одном пиджачке из дому выбежал, по-весеннему. Но на дворе уже встала ночь, подмораживать начало, ледок под ногами за-хрупал. Он воротник пиджака поднял, запахнулся плотнее, походил, натыкаясь везде на развешенное белье. Не иначе, как Верунька постирушку устроила, после бани-то. Он узнавал ее юбку, уже чуть подмерзшую, узнавал кофту и даже рубашку нижнюю, которую ни разу не видывал, — от нее пахло холстом, щелоком и смутной тревогой. Митя глубоко втянул ноздрями эту тревогу и прочь побежал, к окну опять.

Ничего, ничего не видать! Лучина над столом погасла, свет из кухни тоже едва пробивался, угли в столбянке чуть теплились. Вроде кто-то жил там, за стеклами, кто-то проплывал в сгустившейся синеве и, кажется, постанывал. Митя ничего в жизни не боялся, лишь подумал так: рыбы голоса не имеют, разве что русалки… На это определенного ответа в его уме не сложилось. Сказки он когда-то слушал, читать читал, но никак не мог припомнить, — с голосом или без голоса русалки. А там все постанывали, вздыхали…

И пока он над этим раздумывал, грохнула одна, другая дверь — на крылечко совсем белая тень прянула. Перегнулась вдвое, со всхлипом начала отплевываться. Рвало эту тень, трясло за плечи, и он понял: от угара, не иначе. Митя подошел поближе и тронул эту тень за плечо:

— Замерзнешь ведь голышом-то.

Вроде Верунька, а вроде и не она, так ее, бедную, трясет, прямо душу выворачивает. Он велел ей постоять на крыльце, поохладиться, а сам побежал в избу. Натоплено там было до угарного жара, до глупости. Схватив с кровати одеяло, о том и хотел сказать Веруньке, поругать хотя бы, но она вернулась в избу, одеяло у него из рук выхватила и легла у порога, укрылась. Митя понял, что с Верунькой что-то неладное, от угарной немочи мается. Прошел к столу и на ощупь нашел лучину, едва уже вздул огонь от потухших углей столбянки, — пока возился, и на кухне лучина догорела. Но теперь стало посветлее, поосмотрелся. Так и есть, пол мыла она, стирала после бани, для того и печь топила, чтобы побыстрей просохло, — по избе тоже было тряпок понавешено. Сыро и чадно. Он и вторые двери из сеней на улицу распахнул настежь, присел рядом с Верунькой. Лежать на полу было нехорошо, простыть можно. Он спросил:

— Перенести куда, что ли?

— Под окно, — попросила она, — на кровати душно.