— Ты у меня, мать, хорошая, ты только не ругай, как я маленько если когда выпью, я выпью да тебя поколочу, а назавтра опять поцелую, слышь?..

Слышала, нет ли Верунька, но чего-то постанывала, его, наверно, ругала.

Заберег девятый, с тихими облаками и неутихшим морем, с пустынным островом и всем большим миром, с первым криком жизни и последним шепотом смерти

Заберег девятый,

с тихими облаками и неутихшим морем,

с пустынным островом и всем большим миром,

с первым криком жизни и последним шепотом смерти

1

Совсем разгулялось море. По стрежню, далеко видному с колокольни церкви, как торпеда вражья прошла, вспахала, вспучила и покорежила грязновато-синий лед. Течение, подпертое плотиной и оттого замедленное, еще не могло двинуться всей силой вниз, к Рыбинску, но уже помаленьку взрывало, взламывало середину моря; там гром стоял, словно невидимые подводные корабли бились. И это буханье среди ясного весеннего дня казалось странным. Война догорала где-то далеко отсюда, в Германии, — чего было пугать тыловых людей?

Максимилиан Михайлович не мог отрешиться от мысли, что опять он там, на берегах холодной Ладоги — на разбитой колокольне, посматривает из-под руки на своих залегших пластунов. У берега лед, а дальше маячат силуэты кораблей, попыхивают дымками, и откуда-то из-под кромки льда ухают по ним торпеды. Корабли ближе, ближе к припаю — и гром ближе, несколько разрозненных торпед не могут сдержать серого наката с моря. Залегшие за глыбами льда его пластуны кажутся маленькими закоченелыми рыбешками, и он, комроты, знает, что не сдержать им наближающейся с моря по льду лавины. Снаряды бьют уже по колокольне, где у них последний приют. Нависшая над головой громада колокола вот-вот рухнет… и поминай как звали человека по имени Максимилиан! Дважды простреленный в грудь, он уже ждет одного: последнего громового раската…

И гром этот пришел как милость, как избавление от мук, но почему-то не раздавил его, не расплющил слабое человеческое тело. И третья пуля пришла, уже карающая раненого, но не выбила душу из тела. Всегда в минуту воспоминаний удивлялся этому Максимилиан Михайлович — удивился и сейчас: жив! Задыхается только, хрипит с пеной у рта, и, как тогда медсестра, тормошит его сейчас Айно, прислоняет спиной к прохладному каменному парапету.

— Ты не смотри на меня, мне самому противно…

Она утерла концом головного платка ему губы и поцеловала.