— Горькие… и соленые…

Максимилиан Михайлович мало-помалу пришел в себя. Стыдно ему стало за свою слабость, и уж поистине соленую горечь на губах почувствовал. Захирел-то как, боже ты мой!.. От весеннего воздуха, видно, а может, и от голодухи, — паек ведь свой, довольно хороший, отдавал чуть ли не целиком хозяйским детишкам, на которых страшно было смотреть. А врач, когда он по заведенному порядку наведывался на медосмотр в Череповец, всерьез ему советовал: «Для ваших легких — молоко, жиры и масло, масло прежде всего. Только так и зарубцуются раны, вы понимаете, капитан?» Шутник, не иначе, был врач, если про масло говорил…

— Не знаю, милая Айно, что со мной делается. Третий или четвертый раз уж так меня крутит. Прямо перед людьми стыдно. И проехал-то всего десять верст…

Она запрещающе закрыла ему ладошкой рот, по-своему забормотала:

— Хукан вирсту он питкю… хукан!..

— Ты ругаешь меня, милая Айно?

— Ругаю, Максимо. Волчьи версты не меряны — зачем ехать было? Хукан вирсту! Через море! Как у вас говорят? Десять верст киселя хлебать!

— У нас говорят: семь.

— Вот видишь. А тут десять. Зачем эти хукан вирсту?

— Тебя повидать приехал. Соскучился, Айно. Не сегодня-завтра разболтается море, сюда не скоро доберешься. Не ругай меня, дай немного отдохнуть.

Закрыв глаза, спиной он ощущал тепло пригретого парапета. Еще внизу леденело и бухало глубинными взрывами море, еще на береговых холмах белели плешины, а теплое солнце уже прорывалось сюда, на колокольню, ласкало и камень стен, и дерево пола, и человека. Максимилиан Михайлович непроизвольно расстегнул шинель, под которой была пододета ватная безрукавка. Но Айно, чувствовал он, сейчас же опередила его желание, запахнула обратно шинель. Он сквозь дрему улыбнулся, ничего не сказал. Заботливость эта была мила, чего уж…

Одно беспокоило: бухает и бухает море. И хоть теперь военные видения исчезли из глаз, тревога оставалась, разгоняла слабовольную дрему. Он начинал все чаще поглядывать через парапет на далекий мяксинский берег, откуда и надвигался весь этот шум-гром. Прежняя Шексна тут делала крутой изгиб, и русло уходило к противоположному закрайку нынешнего моря. Там шли ледовые баталии, весна с зимой боролась, лед с солнцем враждовал. Но похоже было, что солнышко побеждало, потому что уже не отдельные взрывы будоражили спящее до поры до времени море, — настоящая канонада, как перед общим наступлением, начиналась, подледный гул становился густым и надсадным, залпом стреляли. Максимилиан Михайлович знал, что теряет, может быть, последние часы, и все ж не уходил, теперь уже, оправившись от удушья, просто лукаво прикрывался слабостью. Поговорить ему еще хотелось. Договорить, что не договорено. Поэтому и спросил: