— Я Череповец, я Череповец, дальше столбы повалило…

Пока он брал в толк, какие столбы — какие к лешему, дьяволу столбы?! — валятся в такой час, прискакал под окно на лучшем жеребчике Митя.

— Дядь Федь! Я на станцию! Может, какого доктора там споймаю!

И этот улетел, разбрызгивая грязь. На ночь-то глядя! Ведь тридцать немереных весенних верст до станции!..

А на улице, когда он вышел, все бил и бил молот. Господи! Кто нарождается, кто умирает, кто пушку какую-то делает!

Пушки?! Зачем людям пушки?!

3

Айно, со всей бригадой рыбарей давно отрезанную от Мяксы, вдруг отрезало и от Забережья. И виной тому, конечно, был недосмотр Федора Самусеева: занятый женой и доктором, он упустил момент, когда еще можно было снять их с каменного церковного острова. А сама Айно пожадничала: по теплому льду больно уж рыба хорошо ловилась, так и перла, глупая, к солнцу, к весне. Укладываясь покатом на нары, они, рыбари, между собой каждый вечер говорили: ну ладно, завтра в последний разок половим, ладно… А назавтра рыба в невода еще лучше шла, жадность еще больше распалялась, опять это: ну, ладно… Так день за днем и шел. Ледник весь был забит рыбой. В этот небольшой церковный придел слоями складывали скользкое серебро сорожек, черненую медь лешья, исхлестанное темными кнутами окунье и, конечно, полешки щук — рыбу самую мясную. Каждый слой пересыпали, заравнивали толченым льдом — каменные стены уже пригревало, надо было самим подмораживать. И Айно самозабвенно наращивала этот рыбный благодатный штабель, радуясь, сколь много запасут на голодную весну морского добра. Говорил, наезжая, Самусеев: рыбный налог больше не станут увеличивать; соглашался, приехав последний раз, и Максимилиан Михайлович: нельзя с вас больше брать, иначе перестанете и для себя ловить. Пусть считают прежним счетом, а у них ловится по-весеннему, густым неводом. И радуясь своей житейской сообразительности, Айно хотела в последние ледовые деньки взять от моря побольше; море все отобрало у избишинцев, так пусть хоть рыбой платит долги. Она думала как и все женщины деревни, но без ихней злости к тому, что кормило их всех. Море, ай море, ледовая нива! Она жала ее и, вместо снопов, складывала подмороженные полешки. Чаще всего помогала ей в этом молчаливая Луиза. Но сегодня она изменила обычаю, сказала:

— Теперь нам не стыдно на лето в деревню ехать.

Айно смотрела на нее с недоумением: не хитрит ли немка? С началом тепла все больше и больше беженцев уезжало; Максимилиан Михайлович говорил: наполовину уже опустела Мякса. У них из бригады тоже трое, виновато попрощавшись, тронулись по закрайку моря в сторону Череповца, чтобы попасть там на поезд. Весенние забереги людей пока держали, хотя на середине уже пронесло ледовое крошево и остатки его медленно сплывали к Рыбинску, истаивали. Но к Череповцу по правому берегу еще можно было пройти, и они, случайные в этих краях рыбари, пошли. Айно, рыбацкая бригадирша, своих беглецов не осуждала: зеленая весна спешит, и люди спешат на свои земли, чтоб засеять их хлебом. Хлеб, хлеб!.. В дорогу они могли собрать только по котомке рыбы, которую Айно взвесила и вписала в ведомость: расчет рыбарям за труды. Больше они ничего не получили и получить не могли. И тому радовались, что живы. В последний вечер наварили особенно жирной ухи и, под настроение, поплакали, а утром вывели птиц перелетных, двух женщин и одного ледащего старичка, на прибрежный лед: ступайте, не поминайте нас лихом! И они ушли, улетели, поистине как птицы перелетные, только не на север — встречь небесным стаям…