— Воды кипяти, Федор. Тряпок чистых давай. Ребят убери.

Но Федор так растерялся, что только зря сшибал сновавших тут же ребят, пока не пришла нежданно-негаданно Тонька. Наверно, Санькин крик ее сюда занес. Она-то и взяла на себя все хлопоты, а ребятню и самого Федора выпроводила на улицу. Он было на дыбки:

— Ты чего, Лутонька? Чего распоряжаешься, как дома?

Однако то же самое и Альбина Адамовна повторила:

— Да уйди ты куда-нибудь… господи, непонятливый!..

Он забрал с собой кое-как одетых ребятишек и пошел в сторону кузни. Крики Марыси его преследовали, а Санька знай повторял:

— У-у, мамка рожает… у-у, кали ласка какая!..

Ни за что ни про что влепил Саньке затрещину, и его рев, а потом и звон кузнечного молота заглушили крики Марыси.

Семен Родимович был в кузнице и занимался странным делом: в обрезок толстой трубы вставлял и заклинивал нагорячо железную заглушку. Звук тяжелого молота перебивал все остальные мысли. Федор постоял, посмотрел.

— Да ты никак пушку делаешь?

— Пушку, — ответил Семен Родимович.

Федор думал, что ослышался или очумел от криков жены.

— Да какую… к хрену твоему горячему… пушку?!

— Железную, как видите, — вежливо и тихо подтвердил Семен Родимович. — Чтоб стрелять могла.

Одна нелепость налезала на другую. Пушка? Стрелять?..

— В кого палить-то собираешься? Немца, слышь, в логове добивают. К примеру, как волка. Огрызаться огрызайся, а уж убежать не убежишь. Шалишь, серый! Там не такие, поди, пушки есть, огнем все к хрену твоему горячему спалят. Ну? Твоя-то зачем? Где ты раньше-то был, пушкарь несчастный?

— В том-то и дело — несчастный. В том-то и дело — нигде не был. Считайте, Федор Иванович, что грех свой искупаю.

Говоря это, Семен Родимович ахал молотом и на него не смотрел. Знай искры порскали с наковальни, с таким усердием загонял в трубу железный кляп.

Но вот железо наконец простыло, Семен Родимович сунул трубу обратно в горн и разогнулся, прямо в глаза посмотрел:

— Видите, Федор Иванович, что у меня там, внутри-то?