— Ви… вижу… — ужаснулся Федор вновь возникшей догадке. — А если так, ты рот-то свой таким же кляпом забей. Да покрепче смотри. Топоры тебе снятся, теперь пушки, да?

— И пушки, — покорно вздохнул Семен Родимович. — Пушкарем я был, а пострелять не пришлось. Дай хоть сейчас попробую. Как победная весть в деревню придет, так я ей и отсалютую. Поздравлю вас всех с победой светлой, а себя с тюрьмой каменной…

— Да погоди про тюрьму-то, ты погоди! — замахал Федор рукой и пинком захлопнул дверь кузни, в которую совались ребята. — С кем мне работать, с кем? Кого поубивали, кто с голодухи помер, кто уехал? А жить надо — надо, я спрашиваю?

— Надо, — подумав и опять покорно вздохнув, ответил Семен Родимович. — Да только страшно жить-то.

— Ага, так ты пушками обороняться?

— Да нет, не оборониться мне. Говорю же: отсалютовать хочу победе. У меня и порох артиллерийский припасен, и капсюль, все как надо. Салют будет самый настоящий.

Федор намерился схватить его за грудки и хоть одной рукой да вытрясти из него душу, вместе с пушками и топорами, но тут Верунька влетела, чуть дверь с петель не сорвала:

— Федор Иванович! Ой, Федор Иванович!..

Новый переполох вытеснил из башки топоры и пушки, и Федор кинулся домой. За ним вся ребячья орава. Юрась ревел, Юрий-большун на него покрикивал, Венька всех вежливо успокаивал, а Санька, на своих кривых коротышках опережая братанов, мячиком поперед катился и орал на всю деревню:

— А-а, мамка, а-а, кали ласку родила!..

Она, Марыся, и в самом деле разродилась. Федор еще в сенях услышал чуждый всем привычным звукам странный крик, словно и здесь били молотом, только не по наковальне, а по его потному лбу.

— Ты чего? Чего ты? — влетел за переборку.

Марыся едва ли узнала его, лежала, как распятая на кресте.

Он было кинулся ближе к кровати, с ужасом разбрасывая ногами что-то грязно-кровавое, что-то страшное, но Альбина Адамовна решительно заступила дорогу:

— Нельзя, нельзя… не мешайся ты бога ради!..

В избе уже было несколько женщин. Он сквозь какой-то туман услышал непривычно радостный воркоток Марьяши. Из переднего угла, где были иконы, неслось:

— Господи! Кузьма и Демьян преподобные! Не знаю ведь, как и молиться-то, научите ради такого случая. Четыре года бабы не рожали, теперь вот опять рожать-то, сердечные, начали…

Оставив Марьяшу с ее глупыми молитвами, он через женское скопище пробрался на кухню. Там на теплом шестке, застланном соломой, попискивало, било ему молоточком по лбу какое-то живое существо, и голос Тоньки вторил:

— Вот своих двоих не уберегла… вот тебя, дуреху, поберегу, если что с маткой…