— Нет, Федя, чую: такая вось гаваркая кабета на свет штурхается… Хутчей бы! Немагчыма мне, Федя. Не-маг-чы-ма!

Под ее тоскливые стоны кровать всей оравой передвинули на новое место. Теперь изголовье было на свету, у окна, и только осиновый да ольховый конец переборки нехорошо пестрел.

— А прибивайте-ка сюда ковер, — отдышавшись, попросила Марыся.

Ребятня мигом ухватила ковер за концы — четверо же их. Санька с Венькой внизу, оба Юрия вверху, прямо загляденье. Юрась хоть и уступал большуну в плечах, но ростом за ним тянулся, так что его светло-золотая голова вровень приходилась. Оба еле держали тяжелый ковер, но крепились, не упускали из рук концы. На первых порах подскочили, как зайцы, натянули полотно, подняли над головами, прямо уши от натуги покраснели. А потом засеменили ногами, и чем дольше, тем нетерпеливее. Юрась был все-таки слабее, тонок и узок в плечах, Марыся почувствовала, видно, что долго не удержит руки над головой, — так и рванулась с кровати:

— Федя, да прибивай ты!

А у Феди — одна рука и ни одного гвоздика про запас. Но в крике Марыси он уловил какую-то ревность, боль за своего кровного малолетка. Бросился в сени и выхватил из стены клещами пару гвоздей, так что с одного слетела старая шапка, а с другого решето. Хорошо, что ровными оказались. Юрась уже начинал приспускать свой конец, и Федор зло воткнул туда гвоздь:

— Бей, Венька.

Но пока нерасторопный Венька вставал с коленок, Санька на табуретку прыгнул, с молотком:

— Тять, я, кали ласка!

Торопясь, Санька саданул по руке — Федор аж взвыл:

— Что ж ты, бандит, делаешь? Совсем меня окалечишь.

Тогда Санька принялся поколачивать помаленьку. С грехом пополам загнал немного гвоздь. Федор выпустил этот конец и большуну на помощь поспешил — и тот от усталости приспускал свой край. Когда прибили, ковер как раз ровно стал, только на ладонь ниже, чем намечалось. Под потолком оказалась ольхово-осиновая пестрая дорожка.

— Ничего, ничего, — поторопилась похвалить их Марыся, — так даже лучше.

Лучше ли, хуже ли, а ковер повесили. Он и закрыл изнутри всю переборку, словно и мерян был на новую длину спальни. Федор присел на кровать, невольно залюбовался. На синем дне морском стояли избы, одна другой краше. Росли березы, рябины и какие-то диковинные, в рост человека, цветы. За деревней луга виднелись, дальше сплошной волчий лес. Но волков не было, словно он, ее Федор, всех еще в начале войны перестрелял. Зато рыб, рыб!.. Подводная деревня вся была заселена ими. От избы к избе плыли эти диковинные, на настоящих не похожие, рыбы — с умными человеческими глазами, тихие бестии. Всех их словно притягивала, вела за собой Домна — единое живое существо в этом подводном мире. В белой косыночке, в белом вышитом платье, босая и с косой на плече. Прямо на сенокос шла председательша, того и гляди закричит в пустые окна изб: «Эй, заспались, девки, пора!» Но что-то удерживало Домну от этого председательского окрика, кажется, боялась, что ее не услышат. Так и шла на покос одна, молча. И только рыбы следом за ней, все рыбы, рыбы…