– В обычном или сырный?

– Сырный.

Неужели Зарёв и правда его отпустил, правда… простил? «Скотина, этот Зарёв, святого корчит, падла, – думал Цвет, сдерживая ком в горле. – Такое не прощают, я же палки ему в колеса вставлял, я же собак на него спустил, боясь, боясь за себя, он же чертов блаженный от искусства, реальный мир не знает, я… Я не знаю».

В машине Антон вновь расплакался, на этот раз над шавермой. «Великий, великий человек… Я видел, как ему больно, тяжело, а он просто сказал «не делай так больше». Да я был готов ко всему, что он кружкой этой запустит в меня, что… А он… Я что, правильно сделал? Нет, я гнида, самая настоящая гинда. Так почему, почему, почему, почему?» Он сдавил в руке шаверму и та переломилась на две части. «Почему…»

«Или… Алексия… Как он встрепенулся, когда я про нее спросил. И замялся, хотя до этого был мрачнее тучи… А что, если это он? Если он спит с моей Алексией? – Цвет обернулся назад, будто надеясь увидеть Дом Книги. – Ему стыдно, вот и простил, чтоб отвязался. Да-да, всё так, она так про него постоянно говорит… Шлюха».

Он отбросил шаверму на пассажирское сидение и ударил по газам, яростно втаптывая педаль газа. Машина умчалась по пустым дорогам к центру.

– Да-да, – сонно ответил Николай, поднося трубку к уху. – А можно потише музыку?

Таксист, не поведя бровью, выключил радио.

– Вот сейчас слышу. Да, что такое, Лен? Поздновато для бодрствования. Что? Не может дозвонится? Чёрт…Ах… Я еду, в какую именно? Да, запомнил, ладно. Нет, будь дома. Я потом сразу к тебе.

Он положил трубку и посмотрел на водителя:

– В Мариинскую больницу, пожалуйста.

Цвет неподвижно лежал на широкой кровати, накрытый покрывалом, только руки сверху. Правая вся в гипсе, левая сине-бордового цвета. Голова повернута в бок и как будто скатилась чуть вниз по подушке, как у крепко спящего ребенка.

– Он не приходит в себя и состояние критическое, но мы сделали всё, что могли.

– На данный момент? – спросил Зарёв, пытаясь максимально сконцентрироваться на словах седого доктора.

– Это словосочетание сейчас не уместно. Авария была сложной, он не был пристегнут, превысил скорость, мчался в центр и вылетел. Он уже лишился ног и, как мне видится, не будет уже другого момента. Вы пока единственный из родственников, кто доехал, его жена отказалась приезжать. Если хотите, можете к нему пройти. Вам лучше к нему пройти.

– Да, я… иду.

Вид искалеченной человеческой плоти – это один из сильнейших страхов человека. Деформированное, обезображенное, переломанное – ужас сковывает движения. А тут тот, кто когда-то был лучшим другом, родной человек. Шаги даются тяжело, как будто поднимаешься в гору под весом плотницкой доли. Отступать нельзя, потом ведь никогда себе этого не простишь.