При этом, рассказывая все это (кстати, откуда от все это знал – не иначе, как от Муссяловича), Калганов все время говорил о христианской вере, о том, что такое поведение ей не противоречит, что и сам он противится «сотрудничеству со следствием» не от гордости или злонамеренности, а единственно из чувства «христианской справедливости и солидарности». Он даже настаивал, что и Христос, если бы увидел поведение современных революционеров (как будто Он мог его не видеть…), то его «одобрил и даже благословил».

Все это какими-то моментальными пятнами прокрутилось в голове у Ивана, когда он вошел в камеру Калганова. Она почти вся была залита кровью. Это было почти невероятно, но это было так – в крови была даже дверь с обратной стороны, кровать и письменный стол. Даже странно, что в человеческом теле может помещаться так много крови. Само большое тело Калганова лежало на полу, посредине камеры, вытянувшись от входа до оконной стены, да еще и со сложенными как у ухоженного покойника руками – на груди лодочками. Мало того, у него во рту еще поблескивал нагрудный крестик. Ивана сначала разозлило это пока неуместное и преждевременное «убранство» – он подумал, что это фельдшер еще до его появления позволил себе такие «вольности». Но оказалось, что нет – он сам застал тело именно таким. Оно тоже было все в крови, так что на нем не было сухого места. И все это представлялось зрению одним огромным багрово-красным разливом, так что, когда Иван закрывал глаза на внутреннем поле зрения вставало это большое красное пятно. Тюремный фельдшер, чтобы окончательно не извозюкать в крови свой халат, вынужден был подоткнуть его под ремень, сам он, безуспешно пытался расстегнуть слипшееся от крови пуговки на нагрудном белье Калганова. Оказывается, он так и умер – именно в такой «приготовленной» позе, то есть сам успел перед смертью выбрать место и лечь в «погребальную» позу. Через час стала ясной картина произошедшего.

Калганов зарезался обычным складным бритвенным лезвием, которое нашли недалеко от трупа на полу. Это была еще одна странность. Во время ареста Калганова, разумеется, осмотрели и дома, и при помещении в камеру, и ничего не нашли. Но ни у кого – и у Ивана в том числе – и в мыслях не было, что тот специально «подготовился» в возможному аресту, да еще при этом заготовив и спрятав тщательно и продуманно орудие самоубийства. Зарезался он в то время, когда происходила инсценировка расстрела Алеши, и сразу стало понятным, что эти факты находятся в прямой причинно-следственной связи. Но как он узнал о расстреле Алеши? Алеша, когда его выводили – мог закричать. Но по словам всех караульных он молчал. Иван сам расспрашивал каждого из дежуривших солдат и понял, что несмотря на весь их ужас и страх от возможной вины за недогляд, они не врут. Правда, с ними не было никого из офицеров: Матуев находился со взводом солдат, а фельдфебеля Прокопьича невозможно было нормально допросить. Тот никак не мог отойти от смерти Кушакова, твердя с отчаянным и непроходящим изумлением раз за разом: «Стрельнул? стрельнул!..», имея в виду, вероятно, выстреливший револьвер Ивана… Значит, кто-то мог сообщить Калганову о предстоящей казни? Это была загадка. Итак, глубоко полоснув себя по горлу бритвой и задев сонную артерию, Калганов стал ломиться в двери. Очевидно, он хотел отвлечь на себя внимание тюремного начальства и этим помешать приведению казни в исполнение. Возможно, он и кричал при этом. Хотя, при более тщательном осмотре фельдшер засомневался в этой возможности – слишком глубока была рана, надрезана была даже дыхательная трахея, да и хлещущая кровь несомненно мешала крику. Но шум-то все-таки был. Это тоже несомненно. Об этом говорила залитая почти до верху кровью дверь, на которой даже выше человеческого роста остались кровавые отпечатки ладоней и пальцев Калганова. Он бился в дверь и шумел как мог, пытаясь привлечь к себе внимание, но так и не смог этого сделать. И вскоре стало понятным почему. Трепещущие от страха караульные солдаты не стали долго запираться. Когда Алешу увели на казнь, они, зная об этом, тоже вышли из тюрьмы, чтобы посмотреть «хоть одним глазом». Разумеется, заперев за собою все двери и проходы и справедливо полагая, что уж за время их отсутствия никто из заключенных не сможет совершить побег. Отсутствовали они минут десять, но это минуты как раз и оказались роковыми для Калганова. Можно себе представить его отчаяние. Наверно, кроме желания помочь Алексею Федоровичу в глубине души он все-таки надеялся, что еще можно помочь ему самому – спасти его от смерти. А тут и Алеше не помог, и себя погубил. Отчаяние это видно было по кровавым следам метаний, которые Калганов оставил везде в камере. Он даже вскакивал на стол и пытался достать до маленького решетчатого окошка – следы крови были и там. Но самое отчаянное свидетельство осталось на столе. Там рядом с чернильницей были залитые кровью листы бумаги, что были оставлены ему Иваном для «правдивых и полных показаний». Видимо, уже потеряв всякую надежду на спасение и чувствуя признаки приближающегося конца, он оставил запись: