Прокопьич благоговейно подал, словно еще завороженный всем происходящим до этого. Иван, чуть развернувшись в сторонку, прокрутил барабан, переложил зачем-то револьвер из руки в руку и подал его обратно фельдфебелю.

– Возьми себе на память орудие. Гордиться будешь… Ворону заколдованную убил.

И тут же, словно бы разом забыв о Прокопьиче, с воодушевлением обратился уже к Матуеву:

– Ну идем к нашему недорасстрелянному.

Когда они подошли к столбу, Алеша уже пришел в себя. Его залитое кровью лицо еще носило печать бессознательности – он словно пытался понять, где он и что с ним. На голове у него белела какая-то тряпка. Это Матуев, видимо, позаботился о том, чтобы временно до прихода врача залепить рану. Иван остановился в метре от Алеши, пожирая его глазами, словно даже не веря в то, что тот действительно живой. Сзади раздался хрипящий гневом голос Прокопьича:

– Кушаков, сукино сотродье, сюда!..

От цепи по-прежнему стоящих на месте солдат отделилась тщедушная фигура Кушакова. Он пригнувшись и виляя задом, как запуганная собачка подбежал к разъяренному фельдфебелю, держа ружье двумя руками перед собой, как бы прикрываясь им. Впрочем, ему это не помогло: Прокопьич одной рукой отбросил ружье в снег, а другой тут же сшиб несчастного Кушакова на землю.

– Гаденыш!.. Откелева у тебя патрон боевый?.. Гаденыш!..

Он за шкирку поднял Кушакова на ноги только для того, чтобы новым ударом отправить его на землю.

– Стрелюка хренова!…

И новые удары раз за разом сыпались на Кушакова, сбивая его с ног, как и раз за разом Прокопьич поднимал его обратно. Впрочем, делать это становилось все труднее, так как с каждым ударом Кушаков все более походил на разбалансированное желе в форме и образе человеческого тела, что едва держалось на ногах и стремилось тут же упасть на землю и прикрыться руками. При этом он еще стал тонко и опять же почти по-собачьи скулить. Что, впрочем, только заводило вошедшего в раж фельдфебеля. В очередной раз он поднял двумя руками скулящего Кушакова, чуть не оторвав его от земли:

– Да я придушу, да я пострелю тебя, гаденыш!…

Иван, ужасно коробившийся от этих «гаденышей», которые, он чувствовал, были переняты Прокопьичем у него, и в то же время с каким-то глумливо-оживленным злорадством наблюдающий за экзекуцией, вдруг быстро отреагировал на последнюю реплику:

– Прокопьич, ворона!..

Тот, едва ли осмыслив сказанное, но как-то замерев на секунду, сунулся одной рукой в карман шинели, достал оттуда подаренный Иваном револьвер и приставил снизу к челюсти уже едва ли что соображавшего и переставшего даже выть Кушакова. И стал поднимать его уже больше одной рукой и дулом револьвера, упершегося в горло. Кушаков захрипел, задыхаясь, и схватился обеими руками за револьвер – он не давал ему продохнуть.